|
Литлмор сообщил, что миссис Хедуэй была в восторге от леди Димейн и не находила слов, чтобы описать ее любезность и доброту. «Она сказала мне, что всегда рада познакомиться с друзьями своего сына, а я сказала ей, что всегда рада познакомиться с близкими моих друзей», рассказывала ему миссис Хедуэй. «Я согласилась бы стать старой, если бы была в старости такой, как леди Димейн», — добавила миссис Хедуэй, забыв на момент, что по возрасту она немногим дальше от матери, чем от сына. Так или иначе, мать и сын отбыли в Канны вместе, и тут Литлмор получил из дому два письма, заставившие его сразу уехать в Аризону. Поэтому миссис Хедуэй оказалась предоставленной самой себе, и Литлмор опасался, что она умирает от скуки, хотя миссис Бегшоу и нанесла ей визит. В ноябре миссис Хедуэй отправилась в Италию… не через Канны.
— Как вы думаете, что она будет делать в Риме? — спросил его тогда Уотервил; сам он представить этого не мог, ибо нога его еще не касалась Семи Холмов. — Не имею ни малейшего понятия, — ответил ему Литлмор. — И не интересуюсь, — добавил он, помолчав. Перед отъездом из Лондона он сказал между прочим Уотервилу, что, когда он зашел в Париже к миссис Хедуэй, чтобы с ней попрощаться, она совершила на него еще одно, довольно неожиданное, нападение. — Все та же история — как ей попасть в общество. Она сказала, что я просто обязан что-нибудь сделать. Больше так продолжаться не может. Она просила меня ей помочь во имя… боюсь, я даже не знаю, как и выразить это. — Буду очень признателен, если вы все же попытаетесь, — сказал Уотервил; он постоянно напоминал себе, что человек, занимающий такой пост, как он, обязан печься об американцах в Европе, как пастырь о своем стаде. — Ну, во имя тех нежных чувств, которые мы питали друг к другу в прежние времена. — Нежных чувств? — Так ей было угодно выразиться. Но я этого не признаю. Если ты обязан питать нежные чувства ко всем женщинам, с которыми тебе доведется «скоротать вечерок», хотя бы и не один, то… — и Литлмор замолчал, не сформулировав, к чему может привести подобное обязательство. Уотервилу осталось призвать на помощь собственную фантазию, а его друг отбыл в Нью-Йорк, так и не успев ему рассказать, как же в конце концов он отразил нападение миссис Хедуэй. На рождество Уотервил узнал о том, что сэр Артур вернулся в Англию, и ему казалось, что в Рим баронет не заезжал. Уотервил придерживался теории, что леди Димейн очень умная женщина… во всяком случае, достаточно умная, чтобы заставить сына исполнить ее волю и вместе с тем внушить ему, будто он поступает по собственному усмотрению. Она вела себя дипломатично, сознательно пошла на уступку, согласившись нанести визит миссис Хедуэй, но, увидев ее и составив о ней свое суждение, решила оборвать это знакомство. Доброжелательна и любезна, как сказала миссис Хедуэй, ибо тогда это было проще всего, но ее первый визит оказался в то же время последним. Да, доброжелательна и любезна, но тверда как камень, и, если бедная миссис Хедуэй, приехав в Лондон на весенний сезон, рассчитывала на исполнение туманных обещаний, ей предстояло вкусить горечь разбитых надежд. Хоть он и пастырь, а она — одна из его овец, решил Уотервил, в его обязанности вовсе не входит пасти ее, не спуская глаз, тем более что она не грозит отбиться от стада. Уотервил виделся с ней еще раз, и она по-прежнему не упомянула о сэре Артуре. Наш дипломат, у которого на всякий жизненный случай была своя теория, сказал себе, что миссис Хедуэй выжидает и что баронет у нее еще не появлялся. К тому же она переезжала; фактотум нашел для нее в Мэйфер, на Честерфилд-стрит, к востоку от Гайд-парка, настоящую жемчужину, которая должна была обойтись ей во столько же, сколько стоят натуральные жемчуга. |
