|
Едва он произнёс последнее слово, как край бабулиного платка занялся огнём. Живой цветок распустился и заплясал на старенькой чёрной ткани: сначала — один, за ним — ещё и ещё. Дарёна с Цветанкой, остолбенев, смотрели… Пых — и огонь охватил уже всю голову, а в следующий миг всё тело бабули полыхало, как один большой светоч. Огонь гудел, но жара от него не было, только янтарно-рыжее сияние. Его могучие языки приподняли тело от пола, руки вскинулись, ноги задёргались в жуткой пляске, точно кто-то дёргал за невидимые нити, привязанные к ним. Стоял треск, будто ломались кости.
Цветанка опомнилась первой — схватила кадушку с водой, стоявшую у печки, и выплеснула на горящее тело. Пламя погасло, и взглядам девушек предстал только обугленный остов, который через миг рассыпался серым прахом. Кроме горстки золы, на полу не осталось никаких горелых следов — даже солома не воспламенилась. Так бывает, когда несколько стежков вышивки отсутствуют — нить прервана или выдернута. Какой-то промежуток времени просто выпал из сознания Дарёны. Ей казалось: вот только что был день, светило солнце, и вдруг — ночь. Тишина, чернота печного устья, пустая бадья и знакомый, латаный-перелатаный полог. Незнакомым был только размеренный стук, на который нервы Дарёны отзывались усталым содроганием. Это Цветанка, сидя за столом, поигрывала ножом-засапожником с желтоватой костяной ручкой и лезвием длиною в ладонь. Взгляд её застыл где-то за пределами дома, устремлённый в пустоту, а рука беспрестанно кидала нож в стену. Он с сухим стуком втыкался, после чего Цветанка его выдёргивала и опять бросала. Заметив движение Дарёны, она моргнула, и её брови дрогнули. «Дарёнушка… — Цветанка поднялась с лавки, подошла и присела перед девушкой на корточки, с нежным беспокойством заглядывая ей в глаза. — Как же ты меня перепугала! Застыла как истукан и ни слова не молвишь… Я уж думала, так и останешься…» На столе подрагивало пламя лучины. На устилавшей пол соломе, вспомнила Дарёна, должен был остаться пепел… «Бабуля», — произнесла она своё первое за много часов слово. Цветанка вздохнула, опустив глаза, накрыла руки Дарёны своими. «Нету больше бабули… Сгорела, как вон та лучинка… Видно, чтоб нам с похоронами не хлопотать. — Новый вздох, и Цветанка добавила: — И Уголёк убежал… Не успела я его поймать: за дверь шмыгнул котишка — и поминай как звали». Треск лучины, падение уголька в плошку с водой, торчащий в стене нож, сурово и решительно сжатые губы синеглазой подруги — всё это пугало и истязало Дарёну, било по натянутой, как кожа на барабане, душе. Сжав руки Дарёны крепче, Цветанка сказала тихо и печально: «Нечего нам тут больше делать, родная. Ребят жалко… Ну, да соседи у нас добрые, не покинут их в беде. Завтра скарб наш соберём, я добуду какую ни на есть тележку да лошадёнку — и дёру отсюда. Только допрежь этого дело одно мне надо обделать». При этом слове — «дело» — под сердцем у Дарёны ворохнулся шершавый комок тревоги. А Цветанка между тем заключила: «Ну… Утро вечера мудренее, давай укладываться». Не могла сомкнуть глаз Дарёна этой ночью. Рассудок её мучительно горел на костре отчаяния и тоски, как тело бабули, и только тёплое дыхание Цветанки чуть успокаивало, касаясь её лба. Долежав без сна до синих предутренних сумерек, Дарёна всё-таки прикрыла на мгновение веки… «Просыпайся, моя родненькая, поднимайся, — прервал её краткое забытье грустно-ласковый голос подруги, а на плечо нежно легла знакомая лёгкая рука. — День короток, а дел невпроворот». Печальная неизбежность грузом легла на душу. Дарёна толком не знала, почему даже не стала спорить с решением Цветанки уехать отсюда. |
