Днём, за обыденными хлопотами, ей удавалось не думать о княгине. И неважно, что трава ещё хранила память о примявших её ногах Лесияры, что сосны шептали её имя, что цвет вечернего неба до сладкой боли и крылатой тоски напоминал о её глазах. Глупость, бзик. Но однажды, закрыв глаза в постели, Ждана открыла их на берегу озера. Тихое солнечное утро встретило её приветливыми голосами птиц, золотым танцующим узором света под кронами сосен и нестерпимым блеском водной глади. А на мелководье, забредя едва ли не по пояс, удила рыбу княгиня.

Чтобы не разбить это хрустальное чудо, Ждана тихо присела на нагретый солнцем камень и, затаив дыхание, стала наблюдать. Сначала Лесияра не замечала её, а когда увидела, почему-то не удивилась — будто так и надо. Ветерок колыхал русые волны её волос, целовал в седую прядь, трепал рукава рубашки…

Леска дёрнулась, и княгиня вытащила из воды крупную рыбину. Отправив её в корзину, она снова закинула удочку. Ждана открыла было рот, но Лесияра с улыбкой приложила палец к губам.

Ещё одна поклёвка — и вторая рыбина отправилась в корзину. Хотя нет: заглянув туда, Ждана увидела, что их уже четыре. Видимо, при поимке первых она просто не присутствовала.

На пяти рыбинах Лесияра решила остановиться. Смотав удочку, она вышла из воды, молчаливо согрела Ждану взглядом и стянула с ног высокие рыбацкие сапоги. На берегу потрескивал костерок; удивительно, но Ждана только сейчас его увидела. Вынув из чехла на бедре нож, княгиня принялась потрошить и чистить рыбу; обмыв её в озере, она порезала её на куски, посолила, нанизала на вертел и примостила над огнём — на двух ветках-рогатках, воткнутых в землю.

«Я скучаю по тебе, милая, — сказала она. — Думаю о тебе».

Они сидели рядом — обе босые, безмолвные. Ждана грелась в лучах этого чуда: княгиня, простая и такая родная, поворачивала вертел над огнём, жаря рыбу. Это было знакомо и правильно — так, как должно быть. И происходило это, как Ждане казалось, уже целую вечность. Много лет подряд они встречали восходы и провожали закаты, исцеляя одним взглядом все тревоги и печали друг друга; много вёсен они просыпались под пение птиц и благоухание сада, радуясь тому, что живы; бессчётное число раз их осыпал листопад, и они не уставали радоваться ему, как дети. Зимы не могли выстудить их сердец — половинок одного целого…

Чуду настал конец: Ждана проснулась. В окошко сочувственно заглядывала утренняя заря, под боком похрустывали духмяные травы, а ноги девушки, с которых ночью сползло одеяло, озябли. Сердце грустным комочком притаилось в груди и устало плакало: новый день… Ещё один день без Лесияры.

Она собрала Младе обед и проводила её в дозор. Та как будто ничего не заподозрила: Ждана с подчёркнутым пылом прильнула к её губам, нервно и крепко сомкнув вокруг её шеи объятия. Млада только и заметила с ласковой усмешкой:

«Ты чего дрожишь вся? Озябла, что ли?»

Утренняя предосенняя прохлада действительно сковала Ждану, когда они прощались перед домом. Печальная и пронзительная, она давила на плечи и заставляла ёжиться, и Ждана, прижавшись к груди Млады, прижмурила слипающиеся глаза. Получив несколько тёплых спасительных поцелуев в нос, губы и брови, она тихонько засмеялась и заурчала. Прочь все глупости и бзики! Пусть плывут по холодной реке в туманную даль. Ничего, кроме вот этой щекотной ласки, осязаемой и близкой, ей не нужно. Она зажгла в сердце ясный огонёк, который помог Ждане дожить до вечера.

Сосны задумчиво кивали, небо с сомнением хмурилось, а ветер порывисто толкал в спину, словно спрашивая: «Ты что, правда возомнила, что сумеешь вырвать это из сердца?» Ждана надеялась, что сумеет.

Надеялась, пока, закрыв глаза ночью, не оказалась в горах — на рассвете. Лучи солнца зябко разливались в голубой дымке, румяня покрытые вечными снегами вершины, внизу бархатно темнели чёрно-синие очертания сосен и елей.