Бросился обнимать друга и счастливый Шиллер, жал ему руку, тормошил, смеялся. Несмотря на то что действие было перенесено из современности в прошлое, пьеса звучала актуально — все это поняли. В ней увидели не только юношеский задор и неукротимую фантазию, но и призыв к свободе, предостережение пропитанному раболепством времени, протест против деспотии, лицемерия общества, жестокости тирана. Его бунтарское слово обличало ненавистных вельмож, и демократически настроенные зрители по достоинству оценили смелость автора.

После спектакля состоялся ужин с актерами. Надо ли говорить о том, как был счастлив автор пьесы, с таким успехом только что сыгранной на сцене. Шиллер благодарил актеров за прекрасную игру, за умение постичь созданные им характеры. И заявил, что со временем непременно станет актером. «Нет, не как актер, а как драматический писатель будете вы гордостью немецкой сцены», — произнес пророческие слова один из актеров.

Верный слову, Дальберг сдержал свое обещание— расходы по поездке Шиллера в Мангейм были им оплачены. Всего сорок четыре гульдена ушло на их покрытие. Сумма ничтожно малая, составившая весь его первый гонорар. Расчет на то, что «всемогущий Маммон», наконец, смилостивится, снова не оправдался.

Зато дома, в Штутгарте, Фридриха ждал сюрприз. Герцог, как и следовало ожидать, очень скоро узнавший о триумфе своего подданного, решил разыграть роль покровителя таланта. Он всемилостивейше разрешает постановку «Разбойников» на штутгартской сцене. Об этом его светлость лично сообщает своему полковому лекарю во время аудиенции. Лицемерно разыгрывая роль доброжелательного наставника, он поучает, советует, разрешает. Нет, он не против того, чтобы поэт сочинял стихи и драмы. Пожалуйста. Даже рад тому, что под сенью его отеческого покровительства расцветают такие таланты. Он лишь хотел бы быть первым ценителем сочинений поэта, первым наслаждаться его творениями.

Иначе говоря, герцог навязывал свою опеку, хотел, чтобы поэт передавал ему свои произведения на предварительную цензуру. Что это означало, Шиллер прекрасно понимал. Его хотят лишить собственного голоса, хотят заставить петь по чужим нотам, руководить и направлять его перо. Он мужественно отклоняет предложение Карла Евгения.

Война, пока еще скрытая, была объявлена. Герцог не простит ему такую дерзость. Случай отомстить строптивому поэту скоро представился.

В конце мая Шиллер вновь тайно посетил Мангейм, где вторично присутствовал на представлении «Разбойников». После этой поездки он признается, что нет человека несчастнее его. Нестерпимо было переносить контраст между его родиной и Мангеймом, где расцветают искусства, где прекрасный театр и где можно свободно творить, не опасаясь того, что тебя упекут в крепость.

Все отчетливее Шиллер сознавал, что в условиях вюртембергского холодного климата ему не развернуться в полную силу своего таланта.

«На этом севере искусства, — записывает он в те дни, — мне во веки веков не дозреть…» И он умоляет Дальберга помочь ему переменить «климат», затребовать его в Мангейм и просить герцога отпустить полкового лекаря. Он хорошо понимал, что у него один-единственный выход «расшвабиться», то есть вырваться из-под власти герцога, покинуть его страну-клетку. «Если бы вы могли заглянуть в мою душу и увидеть, какие чувства раздирают ее, если б я мог в красках изобразить, как бунтует мой дух из-за этого неприятнейшего положения», — признается он Даль-бергу.

Когда Шиллер вернулся в Штутгарт после вторичной тайной самовольной отлучки, его снова ждал сюрприз. Правда, несколько иного рода, чем ранее. Снова была аудиенция во дворце, был и разговор. Вернее, грубый выговор за нарушение приказа без разрешения выезжать «за границу». За сим последовало и наказание — ему велено было отдать шпагу и отправиться на гауптвахту под арест на две недели.