— Даже близко к ней не подходи! — кричит Анжела. — Представляешь, какую услугу ты окажешь Уэйду?

Я молча опускаюсь на стул.

— Тебе о многом нужно подумать, Зои, — говорит адвокат. — Потому что ты можешь получить эти эмбрионы, но ценой собственной карьеры.

Анжела просит один день, чтобы обдумать новую информацию, прежде чем слушания возобновятся. Мы с мамой и Ванессой снова пробираемся на стоянку через служебный лифт, но на этот раз у меня такое чувство, что мы не хотим перехитрить оппонентов, а просто прячемся.

— Пойдем прогуляемся, — предлагает мама, как только мы оказываемся на улице.

Мы стоим с тыльной стороны здания суда, возле погрузочной платформы. Я прошу Ванессу подождать меня в машине и иду за мамой к большому зеленому мусоровозу. Две женщины в летних платьях, напоминающие сосиски в оболочке, курят там.

— Дуэйн козел, — говорит одна из них. — Надеюсь, когда он вернется, ты скажешь ему, чтобы катился к черту.

— Прошу прощения, — обращается к ним мама. — Мы бы хотели поговорить наедине.

Женщины смотрят на нее как на сумасшедшую, но оставляют нас одних.

— Помнишь, как я узнала, что зарабатываю на четыре тысячи долларов меньше, чем Хадд Слоан, когда мы обе работали в туристической фирме?

— Смутно, — признаюсь я.

В то время мне было лет двенадцать. Помню, что мама сказала: «Забастовка есть забастовка, даже если бастуешь против профсоюза».

— А помнишь, что я сделала, когда вы в садике читали «Если бы я был директором цирка»? Я боролась против идеи, которую несло это произведение, против жестокого обращения с животными.

— Да.

— Тебе известно, что я первая готова выйти на улицу с плакатом в поддержку любого кандидата-женщины во время политической кампании? — добавляет она.

— Известно.

— Я говорю тебе об этом потому, что хочу напомнить, что я борец.

Я смотрю на нее.

— Ты считаешь, что я должна принять вызов Уэйда Престона?

Мама качает головой.

— На самом деле, Зои, я думаю, что тебе нужно отступить.

Я непонимающе смотрю на маму.

— Значит, ты предлагаешь мне позволить семье девочки-подростка распространять обо мне слухи? И ничего не делать?

— Нет, я думаю только о тебе, о твоем благе. У людей в маленьких городах, в деревнях — а Род-Айленд похож на деревню, — долгая память. Хотя и дубовая. Я помню, в твоем выпускном классе училась девочка, мама которой каким-то образом убедила себя, что твой отец умер от сердечного приступа в постели с любовницей.

— А у папы была любовница? — изумилась я.

— Нет. В том-то и дело. Но эта женщина была абсолютно в этом уверена, потому что именно так все запомнила. И даже если ты была совершенно права, обнимая эту Люси, когда она плакала, даже если ты единственная, кто проявил понимание к тому, кто она есть на самом деле, не это запомнят окружающие. Пройдут годы, а ты останешься человеком, которого обвиняли в том, что он слишком близко подошел к одной из своих учениц. — Мама обнимает меня. — Отдай эмбрионы Максу. И живи дальше. У тебя останется прекрасная жена, которая сможет родить ребенка. У тебя останется твоя музыка.

Я чувствую, как по щеке бежит одинокая слезинка. Я отворачиваюсь от мамы.

— Я не знаю, как поступить.

Она грустно улыбается.

— Ты не можешь проиграть, если выйдешь из игры до ее окончания.

И я понимаю: именно так Люси и сказала бы.

Мы едем не домой, а к маяку Точка Джудит.