Тебе, взявшему на себя тяжелую и неблагодарную роль сволочи! Если бы ты только знал, как приятно общаться после тебя с людьми, какие они по сравнению с тобой, о, Хромов, чистые и бескорыстные! И тебе, Остров, прекрасный, дикий, каторжный Остров! Я говорю тебе сейчас искреннее спасибо за то, что ты принял меня на равных, за то, что дал испытать все, что суждено испытать человеку, за то, что не сюсюкал со мной и не раздавил меня. Спасибо. Что делал бы я тогда со всеми своими неудачами и поражениями — они бы изгрызли меня! И как я смог бы разговаривать с людьми, которых встречал на протяжении жизни? А ведь они каждый день приходят ко мне и требуют ответа, и клеймят, и советуют, и советуются... Они все время со мной, и они не молчат. Спасибо. Спасибо, Остров, за то, что дал почувствовать себя человеком. Не будь тебя, чем украсил бы я свои последние годы, чем утешил бы себя, что повесил бы на стенку в своем последнем доме?

Земной тебе поклон...

И Панюшкин вдруг с болезненной четкостью увидел себя улетающим с Острова, увидел, как разворачивается, тяжело накренившись, разворачивается большой самолет вслед уходящему солнцу, а он, Панюшкин, расплющив лицо о стекло иллюминатора, смотрит на туманные сопки, влажные распадки, на обрывистый берег...

Он будет смотреть на все это слишком долго, пока не справится с волнением, пока не просохнут две слезинки на морщинистой щеке — вдруг он в самом деле заплачет, чего не бывает со стариками.

И тогда, чувствуя лбом холодное стекло, он еще раз подумает, а может, поймет или почувствует, во всяком случае, эта мысль посетит его, мысль о том, что Остров — это не просто одно из мест, где он жил и работал, где одержал самую важную свою победу. Где-то в нем образовался за эти годы свой маленький Остров с людьми, которых он видел здесь, с болями, радостями, со всем, что он пережил здесь, и этот Остров, как маленький острый осколок, навсегда останется в нем, он будет болеть в непогоду и напоминать о себе.

Ничто не напоминало о том сражении, которое развернулось зимой на льду Пролива.

Когда была сварена последняя секция труб, опущена на дно и зарыта в траншею, когда ушел со льда последний трактор, в экспедиционном отряде словно бы ослабли какие-то внутренние пружины, которые еще совсем недавно поднимали людей чуть свет, гнали их на лед, под воду, в кабины машин, в водолазные костюмы, а лед уже подтаивал, и тягачи ходили по колее, залитой водой.

А потом все кончилось. Люди бесцельно бродили по Поселку, опустошенные и растерянные, будто кто-то умер. Конечно, была удовлетворенность от сделанной работы, но была и острая горечь расставания. Оборудование разбирали на части, заколачивали в ящики, и стук молотков был гулок и печален. Рабочие распиливали доски, забивали гвозди, носили в ведрах краску и большими буквами писали на деревянных ящиках, теперь уже многим знакомое слово «Салехард». Там начиналось строительство подводного перехода газопровода Надым-Пунга. Сильными, неуклюжими пальцами ребята выводили на конвертах сваи новые адреса и рассылали их в большие и маленькие города, на острова и причалы. Каждый день кто-то уезжал, прощался. И местные жители покидали Поселок, не выдерживая саднящей перемены от многолюдия, голосов и скрежета металла, жестоких схваток со временем, природой, с самими собой, к тишине, безлюдью, бесконечному шелесту песка на холмах, шуму ветра в лиственницах, плеску волн.

Уезжали...

И вот тишина. Только глухо шумит Пролив, смирившись с тем, что по его дну уложена нитка трубопровода, по которому беспрерывной струйкой течет нефть. Торчит на берегу башенка маяка, посылая предупреждающие сигналы пароходам, катерам — их здесь не очень много, стоит небольшой домик дежурного перекачивающей станции, несколько изб Поселка.