— Не могу поверить…

Она подняла опущенную голову.

— Ах, Коля! Что б тебе вчера приехать. Может, и жив был бы Сережа…

Это был не упрек, понятно, боль душевная.

— Да как же случилось?

— Обухом по голове.

Полина Антоновна смотрела на меня взглядом ясным и скорбным, взглядом умудренного жизнью, многое познавшего человека, давно узнавшего, что люди в этот мир приходят, чтобы уйти. Но Сергей был последним, кто у нее оставался. Об этом она и думала.

— Зажилась я на этом свете, Коля. Последний от меня ушел.

И она перевела взгляд на стенку, где в самых разных рамках и окантовках висели фотографии.

Их было много. И накапливались они долго. В расположении соблюдалась не украшательская симметрия, а своего рода хронология. Слева, почти в углу, был запечатлен очень молодой человек в погонах вольноопределяющегося. «Вольнопер» был снят в пояс, рука лежала на эфесе шашки. Рядом висело еще несколько снимков из той же эпохи — мужчины в сюртуках и подкрученных вверх усах, дамы в широкополых шляпах. Потом с фотографий исчезли паспарту, бумага стала попроще и потоньше, вместо благородной тонированной желтизны появились желтые пятна фотобрака. Изменилась и одежда людей на снимках, теперь они были одеты в косоворотки, простые пиджаки, повязаны были косынками. Вместо крупных планов запестрела массовка — группы на фоне зданий, гор, на морских камнях, на демонстрации под полотнищами с лозунгами.

Некоторые снимки мне хорошо помнились, особенно высокая девушка в длинной юбке с санитарной сумкой через плечо вместе с людьми, перехваченными пулеметными лентами. Узнать девушку было нетрудно, даже юбку Полина Антоновна и сейчас носила похожую, будто дерзкие моды целого полувека прошли мимо, не коснувшись ее.

Помнил я и еще одну фотографию — три молодых человека, положив руки на плечи друг другу, улыбались бездумными улыбками безмятежной юности. В центре парень в гимнастерке, облегающей ладную крепкую фигуру, а по бокам двое в пиджаках со вздутыми ватой плечами, в широких расклешенных брюках Михаил, Сергей и я…

Эту фотографию я только помнил, на стене ее давно не было, Сергей снял после смерти Михаила.

«Повеселились», — сказал он тогда и убрал фото.

Мне казалось, что я его понял. В самом деле, неуместно как-то выглядели наши самодовольные физиономии в дни той ошеломившей всех беды. Но я не думал, что убрал он снимок навсегда. Все-таки момент жизни был на нем зафиксирован, а со временем каждое ушедшее мгновенье свою ценность обретает, дороже становится…

Но не теперь было об этом думать.

— Вот, — продолжала между тем Полина Антоновна, вместе со мной глядя на фотографии, — никого больше нет. А сколько было… Родители, брат, муж, сын…

Всех этих людей я никогда не видел. Даже сына и мужа, погибших в войну. Может быть, поэтому тетя Поля всегда представлялась мне старой девой, посвятившей жизнь заботам о Сергее. Но вот и им конец пришел, как и целой эпохе, отразившейся на стене. Эпоха эта изменила мир, все изменила, разве что комнаты и хозяйка ее не изменились, по крайней мере в моих глазах.

Просторная комната казалась еще больше от предельно малого количества собранных в ней вещей. Так было и в прошедшие давно годы, так осталось и сейчас. Считается, что люди пожилые склонны накапливать лишнее. Но Полина Антоновна, почти не изменившись внешне, не изменила и привычкам. Впрочем, это скорее были не привычки, а принципы. Просторная комната, как я давно знал, отражала взгляды и убеждения целого поколения, а вовсе не ограниченность средств и возможностей ее жилицы. Убеждения эти были кратко и гордо сформулированы в свое время поэтом в знаменитых словах о свежевымытой сорочке. Не знаю, вспоминала ли эти строки Полина Антоновна, но жила она именно так.