Маленький Стася играл у ног ее, поглядывая украдкой на прибывшего, который, как и прежде, стал у дверей и, казалось, ждал, чтобы сама графиня начала разговор.

— Прошу вас сесть, пан, — сказала грустно Михалина. — Я очень благодарна пану. Я тут ничего не знаю, не слышу, сижу покойно (если можно быть покойной в моем положении), а ты, пан, несешь за меня, за нас, тяжкое бремя.

— Дела не так дурны, как думает пани.

— Пан хочет только успокоить меня.

— Нет, говорю правду, нам недостает только ста тысяч с небольшим. У меня есть эта сумма, но надо подумать, как после заплатить ее.

— Сто с чем-то тысяч! — повторила графиня. — И я могла бы возвратиться в мое любимое гнездышко, могла бы оставить его Стасе!

— Не только то имение, но Скалу и все.

— Пан слишком уже утешает меня. Может ли это быть? Скажи, пан, искренно, откровенно? Я не испугаюсь, — сказала она выразительно, посмотрев на него.

Остап едва совладал с собой и подал ей бумагу. Она взяла ее трепещущей рукой, но, не заглянув даже в нее, отложила в сторону.

— Я не понимаю этого, скажи мне, пан, лучше сам, что я должна делать. Я все сделаю.

— Чего я вынужден потребовать от пани, может быть, покажется унизительным для нее?..

— Что же это такое? — спросила немного встревоженная Михалина.

— Мы должны искать средств выпутаться из разорительного положения, должны, — продолжал он с возрастающей смелостью, — обеспечить судьбу пани и Стася. Это не обойдется без жертвы.

— Я готова.

— Надо изменить старый образ жизни, отказаться от всякой роскоши, ввести большую экономию и порядок, избавиться наконец от всего ненужного и все вещи обратить в деньги.

— Пан совершенно прав! — воскликнула живо графиня, вставая с места. — У нас есть семейные драгоценности, куча серебра, а ведь мы принимать никого не будем. Еще есть у нас дорогие безделицы лучших времен, статуи, картины, продай их, прошу, продай. Если это может избавить нас от кредиторов, я все отдам, вплоть до обручального кольца.

— Но, может быть, эта жертва будет дорого стоить пани?

— Стоить? Мне? Ты не знаешь меня, пан! Что значит куча драгоценностей и детских игрушек? В жизни пожертвовала я большим, — добавила она невольно, — теперь уже мне ничего не жаль. Да, ничего! Я все отдам! Пусть Альфред будет уверен, что жертву эту я охотно и легко принесла.

Остап замолчал.

— Но долги, — сказала она, глядя на него пристально (он стоял неподвижно, как статуя, по-видимому, хладнокровный и задумчивый), — только меньшая половина наших несчастий. Как быть с бедной родней убитого, которая преследует Альфреда?

— В этом случае единственное спасение — время.

— Время, время! — сказала Михалина. — Все вы выставляете время всеобщим лекарством, а оно никого не вылечивает.

— Может быть, только не скоро и не всех, — отвечал Остап.

Они замолчали. Стася, кружа вокруг Остапа, начал к нему приближаться и задевать его, мать смотрела с чувством на уловку ребенка, и видно было, что хотела узнать, какое он производит впечатление на Остапа. Но Остап стоял неподвижно, опустив глаза в землю, и, казалось, не замечал ребенка.

— Стася! Поди ко мне, — шепнула мать спустя минуту, — поди ко мне!

Как бы пробужденный этими словами, Остап горестно улыбнулся и отозвался:

— Он хочет со мною познакомиться и боится еще меня.