Здесь не было слышно ничьих голосов, здесь звучала иная мелодия: вода шептала о каждой темной капле, что со звоном вливалась в этот тайный поток на протяжении всей его длины. Эта странная музыка и дала Тропе Гонгов имя.

Где то внутри Хатин ныряльщицы еще оставалась другая часть ее существа: та, чьи мысли полны тревог, та, что дрожит от страха перед самим страхом и трепещет при мысли, что может запаниковать, и ей некуда будет вынырнуть за глотком воздуха. Однако Хатин русалка познала странный покой в черноте – несмотря на все опасности.

Любой, кто поплыл бы по тоннелю до самого конца, уперся бы в тупик, но Хатин в свое время научили, как отыскать низенькое ответвление, и вот она нырнула вбок и вниз, в смежный проход. Она позволила телу всплыть; когда легкие расширились, изо рта у нее вырвались пузырьки воздуха. Вынырнув, она сделал вдох, и к ней вернулся мир с его тревогами. Услужливые руки вытащили ее из воды, освобождая путь тем, кто плыл следом.

Этот грот был одним из многих секретов деревни. Каждого ребенка учили, как проходить Тропу Гонгов, и потому каждый в случае опасности мог, не опасаясь погони, бежать в Хвост Скорпиона, а оттуда – в тоннель. Сеть переходов связывала грот с огромным сточным колодцем близ Погожего и местами за городом, однако единственным источником света здесь служили мириады светляков. Чиркнул кремень, затрещал фитилек, на едва ощутимых дуновениях воздуха робко затрепетало пламя, и Хатин обнаружила, что стоит посреди грота, полного зубов.

…а в третьей пещере мертвых предстояло расстаться со ртом…

Ряды призрачных зубов, торчавших из пола и свисавших с потолка, были размером со взрослого хитроплета. Сталагмиты и сталактиты. Грот обнажил свой оскал, за которым виднелась темная глотка.

Сельчан, которые населяли мир Хатин, было почти не узнать. Тюрбаны старух, вышитые фартуки молодых жен, пояса юношей с инструментами и безделушками – все, что помогало узнать любого с первого взгляда, осталось позади. В полутьме глаза хитроплетов на обрамленных мокрыми волосами лицах казались желтыми звездами во впадинах.

И все же Хатин признала всех, даже в темноте. По зубам.

Почти всякий хитроплет, когда обзаводился взрослыми зубами, украшал их, как велел того обычай: крошечными пластинками из бирюзы, перламутра, нефрита, агата или розового кварца. Пламя фонаря играло, мерцая в крохотных самоцветах и отражаясь в широких, застывших от страха улыбках.

– Хатин здесь? – спросил ряд полумесяцев из ляпис лазури. Это говорила одна из самых видных старух, и доброта в ее голосе притупила лезвие страха. – Расскажи, что случилось, дитя.

И Хатин нерешительно поведала собранию улыбок об испытаниях Скейна, об исчезновении Арилоу… Тут она запнулась, а после рассказала лишь о том, как нашла сестру у кромки моря, не упоминая при этом об Уиш. В этот миг она ощутила, как кто то нежно коснулся ее руки; теплое и живое, прикосновение казалось странным в этом царстве тьмы и смерти. Более твердым голосом она закончила историю о том, что было после, вплоть до смерти Скейна.

– Что скажем второму инспектору? – выдавила из себя Хатин.

На некоторое время повисла тишина, не предвещавшая ничего хорошего.

– Она не знает, – произнес голос Ларша. – Хатин, второй инспектор пропал. Кто то перерезал веревку.

– Мы не знаем, когда это случилось, – послышался рядом голос Лоана. Должно быть, это он коснулся ее руки. – Когда мы хватились, то ни его, ни лодки давно уже не было на месте. Мы ничего не могли поделать.

Хатин все поняла. Даже если волны не разбили лодку о камни, течением Прокса вынесло в открытое море, где он попросту сгорит на солнце.