Вудхорн закрылся в 1981 году, не дожив семи лет до своего столетия. Когда-то он был одной из 200 шахт Нортумберленда и из 3000 шахт страны. В 1920-х, на пике расцвета отрасли, в британских угольных копях работали 1,2 миллиона человек. Теперь же во всей стране осталось шестнадцать работающих шахт, а число работающих сократилось на 98 процентов.

Все это кажется грустным, пока не войдешь в музей, где фотографии и статистика катастроф напоминают, какой тяжелой и изнурительной была эта работа и сколь систематически она держала в нищете поколения рабочих. Неудивительно, что городок дал так много футболистов: десятки лет не существовало другого способа из него выбраться.

В музей пускали бесплатно, и он был полон разумно подобранных экспонатов, показывающих жизнь в шахтах и в шумном поселке над ними. Я, собственно говоря, понятия не имел, как трудна была жизнь шахтеров. Уже в двадцатом веке в шахтах ежегодно гибли тысячи людей, и на счету каждой имелась хотя бы одна знаменитая катастрофа (вудхорнская случилась в 1916 году, когда при взрыве, из-за преступной халатности начальства погибли тридцать человек: хозяев шахты предупредили, чтобы такого больше не повторялось, не то с ними поговорят серьезно). До 1947 года дети с четырех лет — вы способны в это поверить? — работали в шахте по десять часов в день, а десятилетние мальчики еще сравнительно недавно трудились заслонщиками: были заперты в тесном, совершенно темном пространстве, где должны были часами поднимать и опускать вентиляционный люк, пропуская вагонетку с углем. Смена одного мальчика продолжалась с 3 ночи до 4 часов дня шесть дней в неделю. И это считалось легкой работой.

Бог знает, откуда люди брали силы и время, чтобы тащиться в лектории, на концерты и в художественные клубы, но они это делали. В светлой комнате висели тридцать или сорок картин, выполненных членами Эшингтонской группы. Средства группы были столь скудными, что многие рисовали дешевой эмульсией «валпамур» на бумаге, картоне или клеенке. Мало у кого имелись холсты. Было бы жестоким заблуждением предполагать, будто Эшингтонская группа выпестовала новых Тинторетто или хотя бы Хокни, но картины дают убедительную летопись жизни в шахте и шахтерском поселке на протяжении полувека. Почти все изображают сцены из местной жизни: «Субботний вечер в клубе», «Кошечки» — или сцены в шахте, и немало достоинства им добавляет то, что видишь их в шахтерском музее, а не в какой-нибудь столичной галерее. Второй раз за день я был потрясен и пленен.

И вот, между прочим, одна мелкая деталь: уходя, я заметил табличку с именами владельцев шахты и выяснил, что одним из тех, кто извлекал наибольшую выгоду из всего этого пота и мучительного труда в угольном горизонте, был наш старый друг У. Дж. Ч. Скотт-Бентинк, пятый герцог Портленд; и мне не в первый раз пришло в голову какой удивительно, умилительно маленький мирок — Британия.

В том-то, видите ли, ее слава, что она умудряется быть одновременно интимной, малоформатной и в то же время чуть ли не лопается от событий и интересных мест. Я постоянно исполнен восхищения — вот вы бродите по городку вроде Оксфорда и на протяжении нескольких минут проходите дом Кристофера Рена, здание, где Галлей открыл свою комету, дорожку, по которой Роджер Баннистер впервые пробежал милю менее чем за четыре минуты, и лужайку, где гулял Льюис Кэрролл; или стоите на Сноу-Хилл в Виндзоре и одним взглядом охватываете Виндзорский замок, игровые площадки Итона, кладбище, где Грей писал свои элегии, и место, где впервые давали представление «Виндзорских насмешниц». Есть ли еще место на Земле, где на столь скромном пространстве собрано больше подобных достопримечательностей?

Я вернулся в Пегсвсуд, купаясь в лучах восхищения, и сел на поезд до Ньюкасла, где нашел отель и провел вечер в состоянии безмятежного восторга, гуляя допоздна по гулким улицам, с любовью и почтением разглядывая статуи и дома, и закончил день с одной мыслишкой, с которой теперь оставляю и вас.