— И в интервалах, разве не было тяги? Она не возвращалась?

— Нет, сэр, после полного отказа этого не случилось. Опиум снова стал моим старым проверенным другом. Я мог обращаться к нему, когда хотел, или воздержаться. Если бы у меня имелся запас сейчас, я бы использовал его в качестве воскресной слабости и чтобы вынести скуку проповедей мистера Фишера: те протекали бы как приятное цветное дуновение, поскольку, несомненно, вы знаете, опиум проделывает странные трюки со временем, или, скорее, с его восприятием. Я также покурил бы в данный момент, чтобы смягчить страдания от сложившегося недопонимания между Луизой и мной. Мне причиняет сильную боль мысль о ее подозрении в том, что я настолько неделикатен и навязываюсь ей. И еще большую боль причиняет воспоминание, когда во внезапной горячке я накинулся с неистовыми упреками, довольно несправедливо обвиняя ее в моей жажде простой доброты и привязанности, и оставил Луизу в слезах. Как она будет в дальнейшем выносить мою компанию, не могу даже представить.

— Возможно, мистер Хирепат — сказал Стивен, — если вы сейчас вернетесь, признаете свою вину и отдадитесь на ее милость, то может быть, в интимной обстановке ее каюты, обретете прощение. Вот ключ. Прошу, не забудьте вернуть его завтра: он будет в вашем распоряжении, когда пожелаете. И может, вы сочтете разумным, мистер Хирепат, никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не рассказывать об этом разговоре. Ничего не разозлит женщину сильнее, даже явные измены. Я не расскажу никому.

В своем дневнике Стивен написал:

«Больше всего я поражен тем, что М. Хирепат рассказал о возобновлении приема наркотика. Он самый умный и, убежден, самый правдивый человек, и полагаю, я могу последовать его примеру. Красота миссис Уоган, ее милые манеры, и, прежде всего, невообразимо волнующий смех, в последнее время пробудили мое половое влечение. Я поймал себя, что пялюсь на ее грудь, ухо, шею, и, безусловно, слишком часто. Я убежден, и налицо тот факт, что моя борода пала жертвой ее очарования. Несомненно, долг ведет меня к лаудануму и, таким образом, к целомудрию. Я доволен Хирепатом: мы завтра должны обедать с Джеком. Как отнесется он к молодому человеку?».

Капитан Обри почти не обратил на молодого человека внимания, и довольно откровенно заметил Стивену:

— Я не хочу критиковать твоего юного помощника, Стивен, но тебе не кажется, что следует держать его подальше от бутылки? Он не устойчив к алкоголю, это не для него. Ведь не больше трех бокалов, поскольку я точно не выпил больше него, а Хирепат уже собрался спеть «Янки Дудл». «Янки Дудл», на королевском корабле, клянусь честью!

Стивену нечего было ответить. Так и есть, Хирепат, бледный, напряженный, даже измученный, как от долгого тяжелого труда, вел себя странно: беспричинно смеялся, щелкал пальцами, таинственно улыбался, часто отвечал невпопад и даже говорил, когда его не спрашивали. Вообще, веселился не ко времени, вел себя игриво и выказывал намерение спеть без разрешения. Стивен сменил тему:

— Эта метка булинь-шпрюйта, Джек: где её найти?

— Имеешь в виду сетка бушприта, там, где призрак?

— Нет ничего более некультурного, чем показное исправление очевидного lapsus linguae: конечно же, я имел в виду сетку бушприта.

— Я покажу тебе, — сказал Джек и повел Стивена вперед, на нос, бушприт и далее, к эзельгофту, где усадил его на лисель-спирт.

— О, о, это самое восхитительное место в мире, — вскричал Стивен, когда осторожно обернулся: он сидел там, балансируя высоко, но не слишком, над морем, далеко впереди корабля, далеко впереди примечательного носового буруна, оглядываясь на «Леопард», постоянно двигающийся вперед, сияющую пирамиду парусов, он сам, несущийся вперед по еще непотревоженной воде.