Отца Тау никогда не видела, а мать не уважала, хотя и продолжала делить с ней одну хижину. Тау знала, что мать давно мечтает покинуть остров и вернуться к прежней жизни. Мать пыталась рассказывать ей о прошлом. На острове такие разговоры были запрещены, но, будучи ребенком, Тау этого не осознавала. «Это только наш секрет, твой и мой», – шептала мама. А потом начинала рассказывать про города, похожие на человеческие муравейники, про то, как упоительно в первые теплые весенние дни отправиться на бульвар в соседнем квартале, сесть за один из выставленных на скудное солнышко столиков и потягивать холодное белое вино, рассматривая прохожих. Про то, как особенно бежит в городе время – тут, на острове, его как будто совсем не чувствуешь, а там оно ужом выскальзывает из рук, брезгливо отворачивает от тебя тающее лицо, и из-за его вечной нехватки оно воспринимается как драгоценность. Это может показаться диким – скучать по нехватке чего-либо, но если задуматься, то понимаешь – только конечность действия или бытия дает ощущение полноты. И такой упоительно прекрасной, такой полнокровной и мимолетной кажется жизнь в том городе, который мать Тау уже начала забывать. Она рассказывала о диковинных запахах – теплых истертых камнях мостовой, мускусном парфюме встречной красавицы, сливочном горячем аромате шоколада из приоткрытого окна кофейни, ментоловом дыме сигарет. И о странных встречах – в городе люди существуют словно один сложносочиненный организм, огромная молекула, и каждый твой день соткан из случайных столкновений. Ты можешь годами не замечать давнего знакомого, а потом случайно приметить его, немного постаревшего, за столиком кафе, подойти и начать разговор так, словно вы только вчера расстались.

Эти воспоминания маленькую Тау удивляли, а потом и вовсе начали раздражать. Она так и не смогла уловить в путаной эмоциональной маминой речи, в чем же суть очарования этого города-муравейника? Тау была преданной жрицей соленого дыхания океана, она не знала и не хотела знать иной благодати, кроме прикосновения к загрубевшим пяткам черной горячей земли. Джунгли каждый день открывали для нее сказочные миры, каждый день приносил событие, и Тау искренне не понимала, как можно мечтать о чем-то еще, если тебе повезло познать эти берега.

Водрузив корзинку с парным мясом на голову, Тау пошла привычным маршрутом – по петляющей утоптанной тропинке, к хижине Старухи. День выдался жарким, накрытое пальмовыми листьями мясо сочилось сукровицей, которая пропитала и дно корзинки, и черные спутанные волосы девушки. Она смахнула щекочущую струйку чужой крови, змеящуюся по ее щеке.

Этот запах – цветов магнолии, соленого ветра, разделанной добычи – казался Тау самым прекрасным ароматом на земле. Это был ее мир и ее счастье.

* * *

Двадцатилетняя Яна часто с некоторым вызовом заявляла: «У меня старая душа». Едва ли она имела представление о реинкарнации или внетелесных странствиях духа – скорее пыталась придать себе оттенок соблазнительной байронической хандры. Это нравилось мужчинам в возрасте, за счет которых она привыкла жить.

Такая хорошо отрепетированная скука с металлическим налетом цинизма забавно контрастировала с ее наружностью. Яна была похожа на веселого беспечного щенка пуделя – облако ухоженных белых кудряшек, широко распахнутые аквамариновые глаза, миниатюрный хорошенький нос-кнопка, немного коротковатая верхняя губа, из-за которой рот был всегда чуть приоткрыт, что придавало ее милой мордашке выражение восторженного удивления.

Быстроногая, вёрткая, немного суетливая, всегда готовая засмеяться, без всякой застенчивости предъявляющая миру и свой высокий громкий голос, и вереницу путаных мыслей, которые она проговаривала вслух, ничуть не нуждаясь в одобрении аудитории.

И все же в ее пафосном «у меня старая душа» была доля сермяжной правды.