Жалеть его я не буду, сказал он себе, так что ничего нечестного тут нет. У меня самого достаточно было осложнений, а потому нет ничего нечестного в том, что я думаю об осложнениях, которые были у Роджера. Со мной все это по-другому, я только одну женщину любил по-настоящему, и я ее потерял. Я отлично знаю, почему так случилось. Но об этом я больше не хочу и не стану думать. Так что, пожалуй, не стоит мне думать и о Роджере. Но лунный свет не давал ему уснуть, он всегда плохо спал при луне, и он все-таки стал думать о Роджере и его осложнениях с женщинами, иногда серьезных, иногда смешных.

Он вспомнил последнюю парижскую любовь Роджера – они оба тогда жили в Париже, – как она была хороша и какой фальшивой показалась ему с первого раза, когда Роджер привел ее в мастерскую. Роджер не замечал в ней никакой фальши. Она была его очередной иллюзией, и он щедро тратил на нее талант верности, данный ему природой, – пока не отпали препятствия к их браку. А тогда за один месяц Роджеру открылось в ней то, что всегда было ясно всем, кто ее знал. Вероятно, первый день прозрения был для него нелегким днем, но в мастерскую к Томасу Хадсону он явился тогда, когда процесс уже шел полным ходом. Он долго смотрел новые работы, умно и метко покритиковал их. А потом объявил:

– Я сказал этой Айре, что я на ней не женюсь.

– Рад слышать, – сказал Томас Хадсон. – Она была поражена?

– Не очень. У нас уже были кое-какие разговоры. Она – подделка.

– Да ну, – сказал Томас Хадсон. – В каком смысле?

– Во всех. С какой стороны ни возьми.

– А я считал, что она тебе нравится.

– Нет. Я старался, чтобы она мне понравилась. Но ничего не получалось, разве что в самом начале. Я просто был в нее влюблен.

– А что это значит – влюблен?

– Ты бы должен знать.

– Да, – сказал Томас Хадсон. – Я бы должен знать.

– Разве тебе она не нравилась?

– Нет. Я ее с трудом выносил.

– Почему же ты молчал?

– Она была твоей любовью. И ты меня не спрашивал.

– Я ей сказал. Но нужно, чтобы так на том и осталось.

– Уезжай куда-нибудь.

– Нет, – сказал Роджер. – Пусть она уезжает.

– Мне казалось, что так будет проще.

– Этот город столько же мой, сколько ее.

– Знаю, – сказал Томас Хадсон.

– Тебе ведь тоже случалось выходить из игры, верно? – спросил Роджер.

– Да. В этой игре выиграть нельзя. Но выйти из игры можно. Может, тебе стоит хотя бы переменить quartier?

– Мне и здесь хорошо.

– Знакомая формула. Je me trouve tre's birn ici et je vous prie de me laisser tranquille.

– Начинается она со слов je refuse de recevoir ma femme, – сказал Роджер. – И ее произносят, когда является huissier. Но это ведь не развод. Это только разрыв.

– А не будет тебе тяжело встречаться с ней?

– Нет. Это меня быстрей излечит. Особенно если приведется слышать ее разговоры.

– А с ней что будет?

– Пусть сама соображает. Хитрости у нее хватит. Хватало же все эти четыре года.

– Пять, – сказал Томас Хадсон.

– Ну, в первый год она едва ли хитрила.

– Тебе лучше уехать, – сказал Томас Хадсон. – Если ты считаешь, что она не хитрила в первый год, тебе лучше уехать, и подальше.

– Ты не знаешь, какие она умеет писать письма. Если я уеду, будет еще хуже. Нет. Останусь здесь и загуляю вовсю. Это мне поможет излечиться окончательно.

После разрыва с той женщиной в Париже Роджер и в самом деле загулял вовсю. Он сам шутил и смеялся по этому поводу; но внутренне он был зол на себя, что свалял такого дурака, и всячески старался заглушить свой талант быть верным в любви и в дружбе – лучшее, что в нем было; наряду с талантом художника и писателя и со многими славными человеческими и животными чертами.