«Ну?» — спрашивает глазами Петков.

Я пожимаю плечами и взглядом указываю вперед.

Петков кивает.

Плечи у него чугунные, и прихожане, уступая напору, без протестов очищают дорогу. Нам надо туда, в глубь храма — поближе к вызолоченным царским вратам. Я верчу головой, пытаясь найти агентов, но толпа густа, и если они есть, то отличить и выделить их не удается. Четверо охранников остались на улице; здесь должны быть другие, чьи лица мне незнакомы, и я, подумав об этом, воздаю Петкову должное. Он, как всегда, предусмотрителен — не зная никого, я должен бояться всех.

«Не отставай!» — сигналит Петков глазами.

«Иду!» — отвечаю я и двигаюсь к аналою.

Где-то здесь должна произойти встреча.

Золото, бархат, серебро лампад. Удлиненные лики на досках и тяжкий запах пота, идущий от людей. Я сжимаю незажженные свечи и кошусь в сторону одной из богомолок. Черный платок, черное пальто... Искра!

Петков больно толкает меня локтем. Шепчет сквозь зубы:

— Где?

На миг я отвлекаюсь и теряю женщину из виду. Искра или нет? Мало ли в мире черных пальто?

Мы останавливаемся на свободном пятачке — слева от огороженного квадрата, предназначенного для священника. Впрочем, может быть, не для священника, а для кого-то еще — я плохо разбираюсь в тонкостях богослужения и знаю только одно: стоим мы там, где надо.

Все должно начаться одновременно со службой.

Через несколько минут.

Теперь ничто уже не зависит от меня. Если шифровки Центра попали по назначению, если половина прихожан не является агентами ДС, если мне удастся превозмочь слабость, если тот, кого я знаю как Густава, окажется рядом и ответит на сигнал, то тогда я получу шанс — первый и последний реальный шанс! — превратить желаемое в сущее... Как много «если», а шанс — один...

Я оглядываюсь — аккуратно, не поводя головой. Рядом почти нет мужчин, а те, что есть, непохожи на агентов. Впрочем, черт их разберет, кто есть кто. Не проворонить бы Густава.

Дыхание мое пресекается. Горло перехвачено, и тугой комок у кадыка никак не хочет сглатываться. Три свечки в протянутой руке возникают из-за спин, и я поднимаю повыше две.

Густав!

— О! — говорит Петков и не успевает докончить.

Я вижу его округленный рот, немыслимо вздернутые брови и что есть силы наотмашь рублю ребром ладони по ненавистной шее. По адамову яблоку. Изумление возникает на лице Петкова и исчезает — вместе с лицом, телом, самим Петковым, кулем оседающим к моим ногам.

Кто-то хватает меня за руку... Я вырываюсь... Крик...

— Сюда!

Опять кто-то хватает меня, но теперь я уже соображаю, что это Густав, и, не рассуждая, устремляюсь туда, куда он меня тащит, волочет, тянет, расшвыривая людей. Что-то выпадает из моего разжатого кулака. Что? Ах да, монетка. Пропади она пропадом!

Огромная икона возникает на пути, и я не успеваю удивиться, увидев на ней дверную ручку. Дверь? Чертовщина какая-то! Густав ногой пинает ее, вбрасывает меня в черный зияющий подвал; я едва успеваю пригнуться; попадаю в чьи-то руки и, безотчетно доверяясь им, бегу, увлекаемый невидимыми мне людьми, по неосвещенному коридору.

Чья-то рука, тяжелая, как глыба, рвет меня за плечо. Я не успеваю сбросить ее — Густав, вынырнувший откуда-то сбоку, разрубает воздух пистолетом, схваченным за ствол. Глухой стон и трель полицейского свистка — откуда-то из глубины храма — сливаются в единый странный звук, перекрываемый криком Густава:

— Скорее, черт дери!

Не оглядываясь, бегу, натыкаясь на спины и плечи; где-то позади остается яростный оклик «Стой!» и срывающаяся на вопль боли команда «Берите живым!».