|
Но теперь на их месте неожиданно стояло сплоченное, большое, очень сильное, очень милитаризованное государство. На месте большой губки или большой, многоскладчатой полимерной прослойки, которая мягко амортизировала Среднюю Европу от внешних сил, оказался так сказать бетонный блок — вызывающий страх бетонный блок, из которого торчало очень много пушечных стволов. И это превращение — вызывающее восторг у немецких националистов, но вызывающее опасения у остальной Европы — произошло в войне, в которой новая немецкая великая держава проявила как огромную силу, так и несомненно определенную грубую жёсткость. Немецко-французская война 1870–1871 гг. не велась и не была окончена с разумной умеренностью, как прусско-австрийская война 1866 года. В особенности аннексией Эльзас-Лотарингии Бисмарк так сказать сотворил для Германского Рейха заклятого врага в лице Франции. Бисмарк сам очень скоро высказал на этот счёт нечто весьма примечательное, что малоизвестно. Уже в августе 1871 года он доверительно сообщил именно тогдашнему французскому поверенному в делах в Берлине, что он тотчас же подтвердил в Париже документами: «Мы начали с ошибки, тем, что отобрали у вас Эльзас-Лотарингию, если мир должен быть длительным. Потому что для нас эти провинции представляют затруднение, Польшу с Францией за нею». Так что он знал, что делает. Почему же он все же это сделал? Об этом еще и теперь гадают историки. Немецкое национальное желание, старонемецкий, лишь за 200 лет до того аннексированный Францией Эльзас вернуть «домой в рейх» вряд ли было мотивом Бисмарка. Бисмарк никогда не идентифицировал свой новый Германский Рейх со старой империей, центр которой был вовсе не в Пруссии.
Сильнее был военный аргумент. Крепости Страсбург и Метц были для военных ключом к новым южнонемецким областям Германского Рейха. Но обычно Бисмарк заботился о том, чтобы не привлекать военные аргументы. Если в этот раз он это сделал, то вероятно потому, что он в любом случае ожидал от французов войны-реванша — «Чего они нам никогда не простят, это нашей победы», сказал он в 1871 году несколько раз — и под углом точки зрения ожидания войны военный образ мыслей и для него приобрел больший вес. Можно сказать, что в первые после 1871 годы кошмаром Бисмарка меньше были коалиции, чем угроза французского реванша. Это проявилось при первом внешнеполитическом кризисе рейха Бисмарка. В 1875 году Франция, которая очень быстро оправилась от войны и от репараций, существенно увеличила свою армию. В ответ на это Германский Рейх тотчас же, даже если вначале и неофициально, ввёл угрожаемое положение. Некая берлинская газета появилась с передовой статьёй «Война на пороге?» Бисмарк всегда отрицал, что он в действительности хотел второй, превентивной войны против вновь усиливающейся Франции. Это вполне правдоподобно. Для него речь шла скорее о предотвращении французского военного реванша, которого опасались, о запугивании. Но тут произошло нечто неожиданное. Англия и Россия никаким образом не вмешивались в войну 1870 года. Россия тогда даже приняла весьма благожелательный нейтралитет в отношении Пруссии и возникающего Германского Рейха. Но теперь Англия и Россия вмешались в Берлине. Они объявили, что не будут безучастно наблюдать дальнейшего ослабления Франции. Впервые проявилась как бы тень будущей Первой мировой войны: та возможная коалиция между Францией, Англией и Россией, которую Германский Рейх несмотря на всю свою силу по человеческим меркам не смог превзойти и под удар которой он подставился, когда он перешёл за пределы достигнутого в 1871 году. Бисмарк был глубоко оскорблён: при всех своих угрожающих жестах он имел в виду оборону, а не нападение, и он реагировал с глубоким, в том числе с личным ожесточением в отношении правивших тогда английских и русских государственных деятелей. В особенности это касалось русского канцлера Горчакова. Важнее нечто иное: лишь с момента «Кризиса войны на пороге» в 1875 году «кошмар» французского реванша сменился для Бисмарка «кошмаром» коалиций. |
