Сомнения проходили. Вера возрождалась. Но тянуло заглянуть и в чужую бездну.

«Я знаю, я слышал, — думал Саблин, — только веру и верующих людей. Я читал и вдумывался только в Евангелие. Духа светлого я знаю… Но есть или должен быть дух тьмы. Его учения я не знаю. Но познать истину можно только через сопоставление христианского учения с учением враждебным, чуждым христианству, с учением социализма. Тогда надо его знать… Знать истину… Что есть истина?»

Омут тянул. «Как тянуло Зайчикова — так и меня потянуло.

Но знать — это не сомневаться. Не сомневаться — это не мучиться».

Мысль долго отсутствовала. Саблин был в оцепенении.

И вдруг она пришла к нему, острая, жестокая, ясная и безпощадная.

«Знать нельзя. Можно только верить».

Саблин сел за письменный стол, перечел письмо великой княжне, написал записку сестре Валентине с просьбою передать письмо по назначению, запечатал конверт и вышел на воздух, чтобы позвать ординарца.

«Надо верить», — повторял он себе.

Встретивший его у штабного барака Семенов удивился. В темных волосах Саблина сильно пробилась седина.

«Да, — подумал он, — слава и победы не даются даром».

XLV

— Татьяна Николаевна, вам письмо, — сказала сестра Валентина, останавливая великую княжну в той самой приемной лазарета, где Татьяна Николаевна осенью одела колечко на палец Карпова.

— От кого? — спросила Татьяна Николаевна, и ее серые большие глаза с любопытством устремились в карие глаза сестры Валентины.

— От Саблина. Не ожидали?

— Да. А ведь он герой, Валентина Ивановна. Опять атаковал в конном строю и тяжелые пушки взял. Как жаль, что он теперь избегает папу и маму. Сторонится нас. И все из-за этого проклятого Григория. Давайте, прочтем вместе.

Они сели на стульях у окна, раскрытого настежь. Июньское солнце ярко

светило, было тепло и радостно в это летнее утро.

— Вы знаете, — поднимая на сестру Валентину глаза, сказала великая княжна, — генерал Саблин пишет, что Карпов убит. Карпов, который лежал в нашем лазарете, умер героем за меня. Вы помните его? Мы его с сестрами «зайчиком» звали. Он так хорошо рассказывал про казаков и про

войну.

— Царство ему небесное, — крестясь, тихо сказала сестра Валентина. — Как же мне его не помнить? Я выходила его… С маленькими черными усами. Он писал вам великим постом, что получил Георгиевское оружие. Вы помните?

— Ну как же. Он был такой застенчивый и милый. Я ему колечко подарила, а мама Евангелие. Но, Валентина Ивановна, он был холостой и, наверно, у него не было детей.

— Да, конечно же холостой. Совсем еще юноша, чистый, как ребенок.

— Это хорошо, что убило его, а не кого-либо такого, у кого осталась семья. Несчастные, голодные дети. Правда, Валентина Ивановна, для государства лучше, если гибнут холостые?

— Всегда тяжело, когда убьют кого-нибудь, — с подавленным вздохом сказала сестра Валентина. — А молодых мне особенно жалко. Вся жизнь их впереди. Он так был предан вам и Государю. Такие люди, Татьяна Николаевна, особенно дороги теперь.

Татьяна Николаевна испуганно посмотрела на сестру Валентину. Эти дни так много чуялось смутного и недоговоренного и во дворце, и в Ставке, и в лазарете.