— Но как ее спасти? — серьезно спросил Ника и уставился темными глазами в лицо Мартовой. — Как спасешь ее, когда она сама этого не желает.

— Ах, не знаю, не знаю как! — воскликнула Мартова, — знаю одно, что не грызнёю же партий и взаимными попреками и ненавистью ее восстанавливать будем.

Она замолчала, налила чай и сказала Тане:

— Татьяна Александровна, вы едете на Гельсингфорс, устройте и меня с собою. Скажите, что я бонна, старая няня, кухарка, кто хотите. Может быть, там мне легче станет. В память вашего отца помогите мне!

Из разных холодных углов большой дачи появились беженцы с заспанными, усталыми, помятыми сном лицами. Вяло вспыхивал и погасал утренний разговор.

— Какой адский холод, — сказал, кутаясь в старую шинель, полковник.

— Странное выражение, — проворчал профессор, гревший руки о стакан с чаем. — Да разве в аду холодно?

— А вы там были? — проворчал полковник.

— По понятиям народов, в аду жара, огонь, — начал профессор.

— Господа, оставьте, — сказала Мартова.

— Говорят, собачий холод, — сказал писатель, мерявший комнату большими шагами взад и вперед.

— А почему собачий, а не кошачий? — спросил полковник.

— Потому что в помещичьих домах и вообще в домах собак устраивали в сенях, где достаточно холодно, а кошка лежала на теплой лежанке.

— А! — промычал недовольно полковник. — Целое откровение.

— Русский народ очень мудр в своих выражениях, — продолжал писатель, — но мы, интеллигенты, засорили его мудрость своими жалкими умствованиями и переврали поговорки, в которых сквозит народный быт. Мы говорим: сухо дерево — завтра пятница.

— Ну и что же? — вскинув на него глаза, спросил профессор. — Что тут особенного.

— Да то, что это совершенно неверно. Народ сказал: «сухо дерево — назад не пятится», то есть, ежели забить клин в сухое дерево, — он назад не пятится.

— Целое откровение, — буркнул полковник.

— Или вот теперь все говорят: «извиняюсь», да «извиняюсь», — продолжал писатель, — а того не понимают, что, извиняюсь — значит: извиняю себя, то есть, как бы вынимаю себя из вины, а не прошу вас извинить меня. Иными словами, говоря: «извиняюсь», вы еще раз обижаете человека, перед которым вы считаете себя виноватым.

— Да, засорили русский язык господа демократы, — сказал купец.

— Прошу, господа, оставить политику, — сказал штабс-капитан Рудин, — мы уговорились не говорить о политике за столом.

— Какая же это политика?

— Принесли газеты? — спросила Мартова.

— Есть.

— А письма?

— Писем, господа, никому нет. Кто вам сюда писать будет.

— Я телеграфировала повсюду, что я здесь, — сказала Мартова.

— А вы уверены, что телеграммы дошли?

— Постойте, господа, почем теперь германская?

— Не слыхали, можно ли обменять северо-западные? У меня тысяч двадцать наберется.

— И пяти пенни за них не дадут.

— Еще «колокольчики» для коллекции кому-либо можно всучить, а эти нипочем.

— Господа, если у кого есть Бермондтовские почтовые марки, берегите. Я слыхал, в Германии коллекционеры хорошие деньги за них дают.

— Во что обратили Россию! Северные, северо-западные «петры», добровольческие «колокольчики», украинские, эстонские «вабарыки» — чего, чего не развелось… Вот вам и единая, неделимая… Ничего не вышло…

— Ничего и не выйдет, пока Царя не будет, — отчетливо и громко, на всю столовую, сказал Ника и обвел смелыми, красивыми, темными глазами все общество.