Услышав от взрослых стихи:
Скакун лихой, ты господина
Из боя вынес, как стрела,
Но злая пуля осетина
Тебя во мраке догнала...
он сразу заучил их наизусть, причем последнее двустишие было им оформлено так:
Но злая рыба осетрина
Тебя во мраке догнала.
И здесь опять-таки эта бессмыслица для него гораздо более насыщена смыслом, чем то вполне осмысленное сочетание слов, которое дано ему взрослыми.
Четырехлетняя Галочка, услышав известную песенку "Любимый город в синей дымке тает", воспроизвела эти слова таким образом: "Любимый город, синий дым Китая".
А Дон-Кихота называла "Тонкий Кот".
Когда моя старшая сестра заучивала вслух стихотворение Пушкина:
Как ныне сбирается вещий Олег,
я, пятилетний мальчишка, понимал эту строчку по-своему:
Как ныне собирает свои вещи Олег.
У Батюшкова есть такая строка:
Шуми, шуми волнами, Рона!
Известный языковед Д.Н.Ушаков говорил на лекции студентам, что в детстве эта строка воспринималась им так:
Шуми, шуми, волна Мирона!
Как бы ни ошибался ребенок в истолковании некоторых слов и понятий, это не может опорочить целесообразнейший метод, при помощи которого он приходит к окончательному пониманию нашей речи.
Точно такое же словесное творчество можно наблюдать и в речи народа.
В лингвистике это ложное осмысление слов именуется "народной (или полународной) этимологией".
Николаевские солдаты приспособили к своему пониманию иностранное слово "гошпиталь", придав ему ехидное прозвище "вошпиталь" (то есть питомник вшей).
Народное наименование пластыря - кластырь, бульвара - гульвар. Поликлинику в народе часто зовут полуклиникой, в отличие от клиники, то есть больницы.
Немецкое слово Profoss (так назывался когда-то военный полицейский служитель, исполнявший обязанности надзирателя и палача) изменилось в просторечии в прохвост.
Вспомним некрасовское:
- Как не понять! С медведями
Немало их шатается
Прохвостов и теперь.
Те древние египетские сфинксы, что стоят над Невой в Ленинграде перед Академией художеств, именовались в просторечии сфинками (то есть попросту свинками), что отмечено в одном из ранних стихотворений Некрасова:
Я мимо сфинок шел.
И в одном из рассказов Даля:
"...о набережной, на которой лежат две свинки огромные".
Обыватели к этому народному творчеству всегда относились свысока, пренебрежительно.
В "Скверном анекдоте" Достоевского два чиновника высказывают это пренебрежение так:
"- Русский народ-с, по глупости, изменяет иногда литеры-с и выговаривает иногда по-своему-с. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалид-с.
- Ну да... невалид, хе-хе-хе!"
Но, конечно, так поступает всякий живой и здоровый народ. Русский человек, хозяин своего языка, не потерпит, чтобы в этом языке звучали неживые слова, корня которых он не может понять и почувствовать. Ему нужно, чтобы в самом звуке был смысл. Каждое слово подчиняет он своей собственной логике, причем, стремясь к осмыслению слова, он тем самым русифицирует его.
Величайшим знатоком и любителем народной этимологии был, как известно, Лесков. Его герои то и дело говорили: клевотон (фельетон), мелкоскоп (микроскоп), долбица (таблица) умножения и т.д. Барометр превращался у них в буремотр, дезабилье - в безбелье. Французское слово "мораль" производили они от русского слова "марать":
"- Пустили мараль на девку, - замарали ее доброе имя".
Сравните у Островского в "Поздней любви": "Связываться с бабой, я так понимаю, мараль". И у Глеба Успенского в "Будке": "От него на нас мараль идет".
У Куприна в "Поединке" французскую фамилию Дювернуа солдаты превратили в русскую Доверни-Нога. |