Елизавета пришла в восторг от альковных утех с ним и огромной силы его страсти. Приближая Розума к своей особе, она сначала переименовала его из певчих в придворные бандуристы, а затем он стал гоф-интендантом, получив под свое начало двор и все имения благодетельницы. Розум, став влиятельным придворным и превратившийся в Алексея Григорьевича Разумовского, остался добрым, скромным, умным человеком, каким был и прежде. Он любил свою мать, заботился о брате и трех сестрах, посылая им деньги, принимал своих деревенских земляков, приезжавших в Петербург, и старался никому не делать зла.

Алексей Разумовский был чужд дворцовых интриг, политических игр, коварства, хитростей, борения страстей и не изменил себе на протяжении всей своей жизни. Этими качествами он снискал уважение многих сановников и аристократов. В числе его друзей оказались многие родственники Елизаветы Петровны, и сама она, казалось, приняла образ жизни и характер отношений, свойственный ее «другу нелицемерному», как в одном из писем называла она своего возлюбленного. Алексей Разумовский и Елизавета Петровна были необычайно сладострастны, молоды и сильны, и обуревавшую их страсть ставили на первое место среди всех прочих чувств.

В разгар событий, на которых мы остановились, когда заговор вот-вот должен был разразиться, случился эпизод, красноречиво свидетельствующий как о взаимных чувствах Елизаветы и Разумовского, так и о подлинных отношениях цесаревны и Лестока. Об этом в довольно изысканной манере, хотя и не без натуралистических подробностей, информировал прусского короля Фридриха II его посол Мардефельд: «Особа, о которой идет речь, соединяет в себе большую красоту, чарующую грацию и чрезвычайно много приятного с большим умом и набожностью, исполняя внешние обряды с беспеременной точностью».

Добавим, что эта набожность Елизаветы, любовь к церковным службам и особенно к их обрядовой стороне, как и сердечная склонность к русским песням, хороводам и простонародной пище, приводила в восторг патриотов, негодовавших против засилья немцев, руководивших страной, но не знавших даже ее языка.

Далее Мардефельд продолжал: «Родившаяся под роковым созвездием, то есть в самую минуту нежной встречи Марса и Венеры, она ежедневно по несколько раз приносит жертву на алтаре матери Амура, значительно превосходя такими набожными делами супруг императора Клавдия и Сигизмунда. Первым жрецом, отличенным ею, был подданный Нептуна, простой рослый матрос. Теперь эта важная должность не занята в продолжении двух лет. До того ее исполняли жрецы, не имевшие особого значения. Наконец нашелся достойный, в лице Аполлона, с громовым голосом, уроженец Украины, и должность засияла с новым блеском. Не щадя сил, он слишком усердствовал, и с ним стали делаться обмороки, что побудило однажды его покровительницу отправиться в полном дезабилье (нижнем белье) к Гиппократу (подразумевается лейб-медик Лесток), посвященному в тайны, чтобы просить его оказать помощь больному. Застав лекаря в постели, она уселась на край ее и упрашивала его встать. А он, напротив, стал приглашать ее позабавиться. В своем нетерпении помочь другу сердечному она отвечала с сердцем: „Сам знаешь, что не про тебя печь топится!“ „Ну, – ответил он грубо, – разве не лучше бы тебе заняться этим со мной, чем со стольником из подонков?“ Но разговор этим ограничился, и Лесток повиновался».

Из бедного родственника – в наследники престола

А теперь вернемся к акту коронации Елизаветы Петровны, который отличался тем, что при его совершении трудно было сказать, кто после нее станет наследником престола. Тридцатитрехлетняя императрица уже оставила надежду стать матерью и потому приказала привезти в Петербург своего ближайшего родственника – сына своей сестры Анны Петровны, вышедшей замуж за герцога Шлезвиг-Гольштейнского Карла Фридриха, и названного Карлом Петром Ульрихом.