И вот сегодня, когда по его чётким данным почти всех разгромили, когда по его словам он лично видел, как русские зашли в дом Беднаржей, хозяева ведут себя так, словно и не подозревают о существовании партизан. Это казалось Гансу невероятным. Он ещё перед тем как ехать сюда, приказал по прибытии немедленно осмотреть следы вокруг дома. Но вот к нему подошёл один из офицеров и доложил, что вокруг дома вообще следов нет.

Порывами дул небольшой ветерок, и тогда по земле мела лёгкая позёмка, но она не могла замести глубокие следы лыж, оставленные в мягком снегу всего часа два назад четырьмя взрослыми людьми, да ещё ранеными. А то, что они ранены, тоже было известно. Да, собственно, и этот лжепартизан был сейчас здесь и тоже удивлённо смотрел на чистый снег возле дома.

Солдаты успели обыскать весь дом. Им приказали перевернуть вверх дном все кровати, вспороть все перины и все мешки. В избе стол был перевёрнут, лавки с резными спинками опрокинуты, на них сброшены подушки и пуховики. Искали под соломенными скатами крыши и в подвале, в сараях и в хлеву, откуда теперь непрерывно мычала недовольная корова, обеспокоенная чужими людьми и задержкой с доением.

Ганс не заметил, как напряглись мышцы лица Яна Беднаржи, когда солдаты стали спускаться в подвал. Ян стоял на пороге сеней и, казалось, готов был к чему-то. Но об этом поняли только его сын и брат по тому, что Ян вдруг запел тихонько песню о крестьянине Ондраше.

Когда-то ещё в детстве Йеник спросил отца:

— Почему ты всегда, прежде чем начать что-то делать, поёшь одну и ту же песню про Ондраша?

— Ну, знаешь, привычка такая, — ответил он. — Ондраш руководил восстанием крестьян в Моравии. И для меня каждое трудное дело, как борьба с самим собой. Вот и пою о нём, чтобы поддержать себя, сделаться таким же, как Ондраш.

Однако солдаты вылезли из подвала, где ничего кроме пива, которое тут же попробовали из бочки, ничего не нашли. Ян облегчённо вздохнул и перестал петь себе под нос.

— Странно, очень странно, — проговорил Ганс, получив очередной доклад солдата о том, что ничего нигде не обнаружено.

Он подошёл к Яну Беднаржи, доставая из кобуры пистолет. Стоявший рядом солдат поднял автомат наизготовку, направив дуло на хозяина дома.

— Как это может быть, — спросил Ганс, — что наш человек видел сам, как русские к вам заходили, а вы ничего не знаете? Не улетели же они на самолёте с крыши?

— А, может, он всё врёт, господин Ганс? Следов-то никаких нет.

Это говорил Ладислав, опершись на кол, только что вбитый в изгородь.

— Правда, следов никаких нет, — согласился немец. — И людей нет. Тут какой-то фокус. Но я его разгадаю. Проведу очередной славянский эксперимент. Ну-ка, мальчик, подойди сюда, — и он махнул пистолетом Йенику.

Тот опустил на землю возле стены банку с краской и кисточкой и подошёл к офицеру.

— Ты, конечно, не скажешь, кто приходил к вам сегодня ночью, пока ты спал? — спросил Ганс, поправляя на длинном носу маленькие круглые очки в металлической оправе.

— А никто и не приходил, — хмуро ответил Йеник.

— Ты откуда знаешь, если спал?

— Оттуда, что я первым просыпаюсь, если кто стучит.

— А что, стучал кто-то?

— Нет, не стучал, раз я не проснулся первым.

— Тогда смотри, чтоб тебе первым не уснуть навечно, — сказал, свирепея, Ганс, и лоб его покрыла дорожка мелких капель пота.

— Я тебе вот что предлагаю, — продолжал он.