|
Я как-то и раньше с трудом читал газеты и больше интересовался в них библиографией, но как теперь этот отдел во всех газетах очень запущен, то и не получаю совсем газеты, а урывками читаю, когда попадется листок, между тем в деревне кто-нибудь непременно читает и потом подробно рассказывает на сходке о всем важном. У меня вообще теперь такое чувство, что, будто, простой народ, несмотря на все жалобы, на действительно вялое дело школ, быстро догоняет нас в развитии. Во всяком случае, географию выучили отлично, разбираются в истории, в законах, теперь часто в беседах забываешься и не смотришь, как раньше, на них, как на детей. Хорошо ли, худо ли, вопрос отдельный, а только - плотина прорвана и вода прет. Несколько хороших книг из моей библиотеки редко залеживаются дома и ходят из хаты в хату, из деревни в деревню, среди этих книг есть, например, и такие, как Ключевский. Журнал "Красная Новь", высылаемый мне в двух экземплярах, совсем у меня не живет.
Вот из окна высовывается Елизар Наумыч и подает мне прочитанную им последнюю книжку журнала. - Как вам понравилось стихотворение? спрашиваю я, потому что стихотворение хорошее, о деревне, и сам поэт живет тут вблизи. - Хорошо? спрашиваю. - Цветочки разные, - отвечает читатель, - я не знаю, зачем это нужно, это его домашние чувства. - Чего же еще вам нужно от поэта? - Пользы. Так и отрезал, а человек умный, придумчивый даже, но что с ним поделаешь, стихи не понимает! Я спросил про свое сочинение. - Хорошо, только очень отдаленно, не подходец ли это у вас к чему-нибудь серьезному? - Подходец, подходец, - бормочу я. Туговато с новым читателем, все ищет пользы. А Горький очень понравился. Разбираюсь, почему же именно, и понимаю, что читатель-искатель сам себя узнает в авторе. Как и Горький того времени, он читает всякие научные книги, и каждый новый ему факт знания, вычисленный ученым, может быть, совершенно бесстрастно, чисто математически, у читателя окрашивается чувством какой-то особенной радости за науку и в ней чудится ему выход темному человечеству, в этой науке, открывающей и отдаленнейшую звезду. И как ни старался Толстой, образованному не приходит в голову простой вопрос, что другой читатель из той же науки, быть может, берет удушливые газы, и что тут дело не в самой науке, а в сердце читателя. Гениально изображен у Горького космический сумбур, поднятый в его голове чтением метафизики, и удивительно сочетание в этом отрывке читателя, искателя и поэта. Из этого космического хаоса вырастает, конечно, страшный протест на обычные сказания о боге, острие ставится прямо к острию. - Вы, должно быть, материалист? спрашиваю Елизара Наумыча. - Ну, да, отвечает он, в бога не верю, значит, материалист. - А кто же свет сотворил? спрашивает седой человек, подходя к бревну под окном Елизара Наумыча. Бревно то самое, на котором в летнее время собирается сходка. Задав свой вопрос, старик сел на бревно и дожидается. А Елизар Наумыч выносит последний номер "Безбожника", который он получает с первого номера. - Вот почитай, и узнаешь, кто сотворил свет. - Ну, кто же? - Попы. А народ все прибывает и окружает безбожника. Так, подумаешь под углом средневековья, по мнению многих соответствующего нынешней жизни русского крестьянина, до чего же должно быть остро это вступление безбожника в среду, где никак не могут себе представить жизнь без хозяина, под исключительным управлением человека; казалось бы, за страшное кощунство безбожника мужики бы должны разорвать Елизара Наумыча, как они чуть не разорвали Горького за потребилку. Но вокруг одно только веселье... Как это понять? Мне рассказывал Горький, что ему в февральские дни привелось наблюдать в Петербурге такую сцену: под огнем пулемета с крыши солдаты как-то исхитрились пробраться на чердак и там захватить городового, казалось бы, только-что рисковавшие жизнью солдаты должны были там же на чердаке разорвать городового, но все они вышли и с городовым, и с пулеметом как ни в чем не бывало, и все хохотали и, по словам Горького, сам фараон тоже хохотал. |
