|
Красная, больная, иссеченная кожа возвращает душевное равновесие, но Оксана Михайловна плюнула бы вам в глаза, скажи вы ей, что таким же способом – наказывая плоть – спасали и спасают душу верующие фанатики. Очень бы вы рассердили Оксану Михайловну таким сравнением. Просто она физкультурница и спортсменка. Когда-то у нее даже был разряд по прыжкам в высоту… Незначащий же разговор с мальчиком испортил ей настроение потому, что она не любит цирк вообще. Она не принимает весь стиль цирковой жизни, при которой малые дети стоят вниз головой с пеленок. Ей не нравится их кочевое образование, их какая-то профессиональная вежливость. Она писала об этом в Минпрос – не о вежливости, конечно, – предлагала забирать цирковых детей в интернаты, чтоб они жили, как люди. С ней не согласились. Она получила обидный по сути ответ, в котором некий товарищ Сметанин (отвратительная фамилия для мужчины!) вежливо издевался над ее предложением, а в конце даже слегка пристыдил. Она тогда еще раз прочла черновик своего письма – в нем не было ничего, над чем можно было бы издеваться, тем более стыдить… В нем было все по делу… Детям надлежит жить оседло, малышей не следует подбрасывать, как… как кегли. Цирковые дети ростом меньше обычных, при нынешней акселерации это особенно бросается в глаза, Над чем тут иронизировать? Правда, этот мальчик, Саша Величко, высок, но всякое исключение – оно для торжества правила.
– Вы слышите? У меня не очень хорошая дикция… Будьте ко мне великодушны… Ей очень хотелось начать с великодушия. Но в жизни все получилось не так. Она недобрала в институт одного балла. Преподаватель истории поставил ей «тройку», не дослушав, а потом, в коридоре, сказал: – Нечего страдать. Вам нужна другая работа. Научитесь что-то делать руками! Ну шейте там, пеките пироги… Два года она работала в школе-интернате подменным воспитателем, мучаясь от собственной слабости, неумения. Она убедилась в мысли, что это – ее дело, но убедилась и в другом: трудные мальчики и девочки имели привычку сохранять свою яркую индивидуальность, а волшебной палочки, могущей это изменить, она в глаза не видела. И к ее плохой дикции они великодушны не были, а дразнили ее, издевались. И уставшие учителя говорили ей приблизительно то же, что говорил после экзаменов историк. – Пошли бы вы в швейный техникум. И себя обшили бы и деньги имели. Она не могла, не умела ничего объяснить! А тут еще мать, вернувшись с гастролей, как всегда, нахмурила брови: – Ах, боже! Говори медленней... Я просто не знаю, что с тобой делать. Тебе же замуж не выйти. Лену высмотрела на летней конференции Анна Семеновна, «баушка». Привела к себе домой раз, другой, потом предложила перейти в свою школу. Почему никому из родных и близких не пришел в голову логопед? Именно Оксана Михайловна, передернув плечом, сказала что-то вроде того: «А куда смотрели ваши родители? Все недостатки речи можно было исправить в шесть лет». Лена не столько поняла, сколько почувствовала тогда противостояние «баушки» и Оксаны Михайловны. И молила бога, чтоб «баушка» была здорова как можно дольше... Она была благодарна ей не просто за врача: старая учительница увидела в ней то, что никто не видел, ее стремление, ее мечту, которые никакого отношения не могли иметь к шитью и кройке. «Баушка» увидела в ней призвание. Как-то она ей сказала: – Мы удивительно косноязычны. Нынешние учителя. И логопед тут не поможет… Потому что нельзя научить говорить, если нечего сказать… Учись размышлять, деточка, над всем, что видишь, слышишь, чувствуешь… А логопед твой пусть идет следом… Главное – было бы что сказать!
В этом году в школе много циркачей. |
