* * *

В тот день всё гетто было на ногах.

Хотя телохранителям и удалось держать большую часть черни на расстоянии, какие-то ухмыляющиеся мальчишки все же сумели вскочить на запятки коляски. Он потянулся назад, к откинутому верху, но не смог достать их своей тростью. Злые языки без устали твердили у него за спиной: с ним покончено, никакой он больше не презес. Поговаривали, что он был ложным шофетом, принимавшим неверные решения, эвед хагерманим, который и не помышлял о благе народа, а хлопотал лишь о власти и собственной выгоде.

Но он заботился только о благе гетто.

«Господи, Господи, для чего ты обрек меня на это?» — думал он.

Впереди, у двора пожарной части, под жгучим солнцем стояла толпа людей. Должно быть, люди эти были здесь уже несколько часов. Едва увидев телохранителей, они бросились на председателя, словно стая бешеных псов. Полицейские растянулась цепью; они пустили в ход дубинки, чтобы отогнать толпу. Но толку оказалось мало. Перекошенные лица продолжали маячить над плечами полицейских.

Было решено: сначала произнесут речи Варшавский и Якобсон, а он подождет в тени помоста, чтобы по возможности облегчить боль от жестоких слов, которые он вынужден сказать людям. Когда же пора было подниматься на подготовленную помощниками импровизированную трибуну, оказалось, что нет ни тени, ни помоста — только простой стул на шатком столе. Ему пришлось стоять на этой ненадежной опоре, пока отвратительная черная масса глумливо таращилась на него из тенистой части двора. Он ощутил страх перед этим волнующимся темным телом, страх, подобного которому раньше не знал. Именно это — он понял сейчас — должны были чувствовать пророки, выходя к своему народу; Иезекииль в осажденном Иерусалиме, «городе кровей», говорил: надо очистить город от всякого зла и всякой скверны; пусть будут помечены те, кто не держится истинной веры.

Варшавский говорил так:

— Вчера председатель получил приказ выслать двадцать тысяч человек… среди которых — наши дети и наши старики. Как странно переменяются ветры судьбы. Мы все знаем, какой он — наш председатель! Мы знаем, сколько лет своей жизни, сколько сил, труда и здоровья он отдал еврейским детям.

А теперь от него — от НЕГО! — требуют, чтобы из всех людей…

* * *

Он часто представлял себе, как беседует с мертвыми. Только избежавшие заключения в гетто могли бы сказать, правильно или неправильно он действовал, выслав тех, кому все равно было не выжить.

В те черные дни, когда немцы начинали депортации, он велел закладывать коляску и отправлялся в Марысин на кладбище.

В январе-феврале над окружавшей Лодзь равниной, над бескрайними картофельными и свекольными полями целыми днями висел бледный сырой туман. Но снег наконец растаял, наступила весна, и солнце низко встало над горизонтом, заливая пейзаж бронзой. Каждая деталь четко проступала против света: полоски деревьев на фоне коричнево-охряных полей, то тут, то там — яркие фиолетовые брызги пруда или бороздка ручья, скрытого за волнообразными изгибами равнины.

В такие дни он горбился и застывал, не шевелясь, под капюшоном коляски, позади Купера, чья спина образовывала такую же дугу, как лежавший у него на коленях кнут.

По другую сторону ограждения стоял неподвижно или неутомимо ходил вокруг своей будки немец-часовой в зелено-бурой форме. Иногда над полями и лугами дул сильный ветер. Ветер приносил с собой песок и мелкие комки земли, а в поля уносил бумажный мусор, перебрасывая его через ограждение и стены; вместе с запахом дыма от земли ветер доносил кислый запах сульфита с фабрик Лицманштадта, гомон домашней птицы и мычание скота с польских дворов. Тогда становилось очевидно, насколько неразумно выстроены ограждения.