|
Эрик как раз тоже только что пришел на работу; он кивнул им в знак приветствия. Ульф заметил у него под мышкой свернутый в трубочку журнал, уж наверняка посвященный рыбалке, с фотографиями спиннингов, поплавков и прочей рыболовной параферналии – всего того, что делало жизнь Эрика терпимой, того, что было его надеждой и опорой. Ульф подумал о профессоре Хольгерссоне: что бы тот сказал о подобном образе жизни. Или что бы сказал Кьеркегор, если уж на то пошло. Он подозревал, что они оба это одобрили бы: простая, непритязательная жизнь, лишенная претенциозности и притворства, – чего нельзя сказать о многих других, гораздо более утонченных и изысканных существованиях.
– Бедный Эрик, – пробурчала себе под нос Анна. – Нет, – ответил Ульф. – Не бедный. Счастливый Эрик. Анна посмотрела на него с сомнением: – Но ведь он не думает ни о чем… – …кроме рыбалки. Да, но делает ли это его несчастным? Напротив: Эрик абсолютно счастлив. Он не знает сомнений. У Анны был задумчивый вид. – Как ты считаешь, чтó Эрик думает о нас? – Не имею ни малейшего представления, – ответил Ульф. – Тобой он восхищается, – заметила Анна. – Он мне говорил, и не раз. Что ты добрый. – Это очень великодушно с его стороны. Конечно, можно еще поспорить, кто из нас двоих – добрый. – Ульф помолчал. – К тебе он относится прекрасно, я это знаю. Анна вспомнила, как Эрик однажды зимой пригласил ее к ним с женой порыбачить на льду. Ей пришлось срочно изобретать уважительную причину для отказа. – Рыбалка на льду – невообразимо скучное дело, – заметил Ульф. – Сидишь над лункой и ждешь, когда у тебя клюнет. – Знаю, – ответила Анна. – Бедный Эрик. Ульф улыбнулся. – Давай не будем снобами, – пошутил он. Анна, однако, приняла его упрек всерьез. – Прости. Ты прав. Эрику наша жалость не нужна. Ульф заверил ее, что и не думал ее осуждать. – Я вовсе не собирался указывать тебе, что о ком думать. Мне бы такое даже в голову не пришло. Странный это был момент: он вдруг ощутил, будто переступил некую линию, некую интимную границу. И ему показалось, что Анна тоже это почувствовала: чуть покраснев, она отвернулась. Они как раз подошли к двери конторы; он потянулся было, чтобы притронуться к ней, но остановился и уронил руку, лишив движение всякого смысла.
– Пожалуйста, господин Хольгерссон, скажите, если я говорю слишком быстро или если у вас будут какие-то вопросы. Под конец заседания, когда Ульф, Анна и еще с десяток служащих уже поднялись на ноги, чтобы уходить, докладчик подошел к Карлу. – Прошу прощения, – сказал он. – К вам наверняка постоянно обращаются с подобными просьбами. – Он достал из портфеля книгу и положил перед Карлом. – Последний труд вашего отца. Который о Кьеркегоре. Не могли бы вы попросить его подписать книгу для моей жены? Она его огромная поклонница. Тут Ульф представил себе огромную поклонницу – неимоверно тучную женщину, не умещавшуюся в собственных одеяниях, – такую огромную, что ей, наверное, трудно было даже ходить. А потом он подумал: Кьеркегор. И у него в голове немедленно вспыхнул образ доктора Свенссона с его очками в роговой оправе и наивным убеждением, что жизнь сотрудника Отдела деликатных поручений была каким-то образом увлекательнее, чем у психолога с наклонностями психоаналитика. – Кьеркегор, – пробормотала себе под нос Анна. Карл был сама любезность, как всегда, мгновенно преобразившись в сына гипнотически светского профессора. |
