— Пакуша! Птицелов! Остыньте все!

Птицелову снова пришлось отпрыгнуть: арматура врезалась крюком в пыль у его босых ног.

— Рудо! — Бошку поймал золотаря за предплечье. — Я тебя сам сейчас учить буду! — он выдернул из рук Рудо арматурину и, не глядя, зашвырнул железяку в балку. Потом вцепился в его грязную рубаху и без обиняков встряхнул пару раз.

Заметив, что Птицелов снова надвигается на Пакушу, Бошку преградил ему путь.

— И ты тоже отойди! — он схватил Птицелова за плечи, толкнул его головой, заставляя пятиться. — Уйдем! Уйдем, Птицелов!..

Не успел Птицелов толком возразить, как Бошку заговорил ему на ухо:

— Ты чего, дружище?.. Совсем взбесился, да? Ты же знаешь, что никто из них, — он указал рукой на лачугу Киту, — не вернется… Ну в ближайшее время, так точно. Чего бучу поднимаешь? — Бошку отпустил плечи Птицелова, поправил на нем ветровку. — Позволь стае жить по своим законам, Птицелов! Не будь дурнем! Вон народ на тебя глазеет…

На улице действительно стало людно. Мутанты выползали из лачуг, подвалов, шалашей и сходились на шум. Одетые в рванину и обноски, грязные, убогие создания. С выражением обиды на весь мир и жажды справедливости в мутных очах. А неугомонная Пакуша изо всех сил старалась, чтобы шум не прекращался.

— Вы поглядите на него! — голосила на весь поселок. — Пригрели упыря на свою голову! Сам почти нормальный, а на честную несчастную женщину руку поднимает! Рожа обнаглевшая! Сейчас мужики подойдут, так хайло тебе начистят, так начистят!.. — Пакуша зацокала языком, предвкушая расправу над Птицеловом. — Отожрался на наших харчах! Поселок обожрал! Сами не доедали, кормили его — сиротку! А он хайло отрастил на полверсты! И теперь это хайло на честных людей раскрывает! Хамло! Хамло!

Больно было и стыдно Птицелову.

Ему всегда было больно и стыдно, когда он слышал чужую ложь. Вроде врет другой человек, а нехорошо ему — Птицелову.

На том диване остались пятна крови Лии, Пакуша же по-хозяйски расселась на нем, подтянула под себя ноги, одновременно она продолжала говорить, говорить, говорить… наверное, в тот день не отыскалось бы в поселке места, где не был слышен ее визгливый голос.

Птицелов отступил.

Опустил голову, поплелся к лачуге Киту. Бошку последовал за ним, опасаясь, как бы чего еще не стряслось.

Награбленный скарб не умещался в коротеньких лапках карлика Прыща, возле калитки он все-таки уронил пару горшков. Подбирать не стал, зыркнул на Птицелова да прытко сделал ноги. Сердце Птицелова заныло: горшки были чистыми-чистыми. Ему представилось, как Лия — бледная, больная — драит их песком и моет в холодной воде. Поправляет предплечьем съезжающий на лоб платок и снова — чистит, драит…

…Открыл щелястую дверь и заглянул внутрь лачуги. У Киту вроде бы и вещей-то было немного… Однако незваные гости учинили знатный беспорядок. И воняло там еще так, что глаза слезились: то ли Пакуша напотела, то ли карлик Прыщ взопрел, копаясь в чужом тряпье.

Птицелов обнаружил, что чугунную печурку тоже кто-то успел свернуть и утащить. А ведь она — тяжеленная. Вот и верь теперь местным, что, дескать, они — хилые и болезненные, что ведро воды им поднять невмоготу.

Из развороченного дымохода на пол высыпалась сажа. На земляном полу темнел прямоугольный оттиск, оставленный диваном.

Погром и тишина.

Тут даже Бошку присвистнул.

Птицелов открыл дверь, подставил половинку кирпича, чтобы она не закрылась и проветрилась лачуга поскорее. Распахнул единственное окно. Принялся неизвестно зачем поднимать и расставлять на места банки-склянки.