После затянувшегося молчания его рука протянула мне исписанный листок из блокнота:

«Мою тетю потащило по перрону. Только тогда все поняли, что что то происходит. Но она ничего не могла сделать. Мать подняла крик, а я все еще оставался на руках у тети. Шарф сжимал ей шею, и она удалялась все дальше и дальше. Она ударилась головой о столб у самого конца платформы и умерла. Когда поезд наконец остановился, было уже поздно. У нее был проломлен череп и сломан позвоночник. Шарф так сильно врезался ей в шею, что порвал кожу. Чтобы защитить меня, она все время сильно прижимала меня к груди. Благодаря этому я не получил ни малейшего повреждения».

Все это юноша написал единым махом, согнув спину. Он ни над чем не задумывался и ничего не исправлял. Словно хотел дать мне понять, что уже не раз все это раньше объяснял и текст прочно сидит у него в голове. Выражения «сломанный позвоночник» и «впился в шею» не произвели на меня слишком ужасного впечатления.

«Разумеется, сам я ничего не помню. Все это я знаю со слов своей матери», – добавил племянник.

– А твой дядя ничего не мог сделать, чтобы спасти жену?

«Нет. Он только кричал: „Брось ребенка! Развяжи шарф!" Бессмысленно размышлять. о том, что было бы, если бы тетя бросила меня. В любом случае отношения между моей матерью и дядей испортились. Не потому, конечно, что этот самый шарф он подарил жене нa день рождения, а потому, что дядя был готов принести меня в жертву».

Я вспомнила шарф, спрятанный в глубине платяного шкафа. Тот момент, когда переводчик обернул им мою шею. Возможно, на нем еще оставались кусочки плоти той женщины.

Темная набережная, большие круглые часы, запах молока, вспышка камеры, подвернувшиеся высокие каблуки, невыносимая боль в шее, холодный металлический столб. Сцена, изложенная на клочке бумаги, проплыла перед моим взором, как мираж.

«Я не уверен, что воспоминания моей матери были абсолютно точными. Я полагаю, что всех их охватила паника. Очевидно только одно: всем нам была нанесена неизлечимая травма. Это бесспорно. И все из за того, что шарф тети развевался от слабого дуновения ветерка на платформе».

– Я видела этот шарф. Он был тщательно сложен.

«Я заменил ему свою тетю, которая умерла совсем молодой».

Написанное племянником превратилось в запутанный узор. Он хорошо умел писать и делал это без устали.

«Да, он хранит этот шарф, хотя это то самое орудие, которое лишило его жену жизни. Через некоторое время мой дядя исчез. Когда я начал кое что соображать, то даже понятия не имел, где он находится. Я встретился с ним случайно, в тот год, когда поступил в университет. Он был очень рад увидеть меня снова. Я растерялся настолько, что не знал, как себя вести. Тебе это, наверное, хорошо знакомо. Однажды я подумал, что он просто не мог умереть».

– Однако он хорошо знает про твое детство.

«Да, все те эпизоды, которые я ему сам рассказывал. Он говорил так, словно видел это все своими глазами. Иногда приукрашивая или преувеличивая. Возможно, это тоже часть покаяния. Чтобы стереть из памяти один страшный эпизод из прошлого. Хотя дядя и понял, что это напрасные страдания, он не мог им противостоять. Стоило дяде увидеть меня, как он впадал в такое состояние. Я не мог сделать ничего другого, кроме как быть, по возможности, более сдержанным. Когда мы с ним вдвоем, в глубине сердца я испытываю радость оттого, что не могу говорить».

Остались ли еще листочки в его брелке? Я встревожилась. А вдруг племянник сейчас снимет его с шеи и выбросит в море?

Я не могла объяснить себе, чем вызвано такое беспокойство. Возможно тем, что мне захотелось больше узнать о переводчике.

Солнечные лучи закатного солнца искоса освещали профиль юноши. Легкая тень В уголках глаз; безмолвные, плотно сжатые губы; кулон, смоченный струящимся по шее потом.