Ничего не понимая в кружочках, черточках и квадратиках на кофеварке, Аврора чувствовала себя в плену какого-то современного герметизма, и ей было страшно. В неком подобии буквы «А» с широко расставленными ножками на дверях женского туалета она, хоть убей, не могла распознать женского начала, то ли дело «ladies», стыдливо выведенное на подобных заведениях в Англии, — сразу все ясно. В эпоху компьютеров она по-прежнему писала от руки, только никому не говорила, что пользуется не самопиской, а допотопной перьевой ручкой. В общественных местах ей вечно доставалось за тупость, когда она останавливалась с задумчивым видом, препятствуя быстрому и непрерывному потоку людей, который тянулся, как намагниченный, за стрелками. Однажды она — не очень-то это было дипломатично с ее стороны — призналась автору проекта аэропорта Руасси, что с трудом ориентируется в аэровокзале, а тот ответил довольно резко, что понимать незачем, надо только двигаться по кругу, как все! Самое интересное, ей от этого стало легче: ее бестолковость вдруг оказалась признаком способности мыслить, ну, скажем, ПО-СВОЕМУ мыслить. И она повернулась к архитектору спиной — это было на коктейле, в такой обстановке подобный жест допустим, если не найдено взаимопонимание: ах так? Поищи-ка стрелки в лесу, походи-ка по кругу в пустыне, не задумываясь, где север, где юг, не сверяясь со звездами!

Она подошла к окну и посмотрела на восходящее солнце; розовый свет, насыщенный и нежный, уже разливался по траве и подбирался к белке, распушившейся и порыжевшей, переполненной этим сиянием. Счастье, какое-то по-детски серьезное, захлестнуло сердце Авроры, и слезы навернулись на глаза. Как однажды утром в Коломбо, перед мужчиной, который в свете нарождающегося дня плескал на себя воду полными пригоршнями, моя свое голое тело, окутанное радугой в солнечных лучах; как в Каире, когда она, моргнув, вдруг заметила, белую фелуку, легко скользящую по еще темному Нилу. Абиджанская лагуна пробуждалась на рассвете, расстилался голубой шелк, играл золотом и зеленью, а потом в одной складочке вспыхнул алым лепестком распустившегося пиона, розовой сердцевинкой гортензии, и было уже не понять, что именно видишь. Видеть, всегда видеть. Где бы она ни была, непреодолимая сила толкала ее к окну, ей нужно было, взглянув сквозь ресницы, удостовериться, что и здесь мир оживает, просыпаясь, и что она не умерла вместе с ночью.

Глория, войдя, заметила, что Аврора не включила свет:

— Там, на улице, так розово, — объяснила она, все еще глядя в окно, — так чудесно, я боялась все это погасить. А потом сказала, что не сладила с кофеваркой. Это совсем просто, обронила Глория и управилась с аппаратом так уверенно, что каждое ее движение казалось само собой разумеющимся, как, впрочем, все, что Глория делала. Аврора едва не зааплодировала: виртуоз да и только.

А между тем, хоть Глорию слушались наисложнейшие механизмы и замысловатые устройства, которыми ее муж Механик, создатель подлинного технического шедевра, буквально начинил дом, она то и дело сталкивалась со старым как мир сопротивлением природы и вещей, не желающих приручаться. Когда дом загорелся от щипцов для волос, которые сдуру неверно приняли компьютерную команду, — это еще куда ни шло, но как прикажете понимать, что именно в дом Глории, оснащенный электронным громоотводом, ударила летним вечером молния, да еще в тот самый день, когда иссякли запасы арканзасской воды? Пожарные не выжали из брандспойтов ни капли, и соседи встали в цепь с ведрами и тазами, медленно наполняя их из кранов в своих кухнях. А как объяснить, что под тяжестью снега, на редкость обильного этой зимой — оттого-то и весна выдалась такая дружная, — рухнул деревянный забор сада Глории, а у соседей, всего в нескольких метрах, ограда стоит как стояла? Они уже начали ее красить, а Глория сидела и дожидалась, когда городской подрядчик пришлет тягачи, чтобы поднять ее забор, и знала, что они изроют колесами сад и погубят всю уцелевшую, не придавленную тяжелыми досками растительность.