— Он поднят.

Боррос начал вырываться.

— Я должен увидеть своими глазами. Фрейдал гонится за нами. Нам надо идти с максимальной скоростью. Если он нас поймает, он нас уничтожит.

Ронин развернул колдуна лицом к себе и заглянул в усталые глаза, затуманенные страхом и болью. Он слишком многое пережил, подумал Ронин уже во второй раз.

— Боррос, забудь про Фрейдала, забудь про корабль-двойник. Даже если он нас и преследует, буря нас защитит. Он не найдет нас в такой круговерти.

Боррос ответил ему пустым взглядом и снова уставился на задраенный люк. Ронин встряхнул колдуна, уже теряя терпение.

— Ты идиот! Буря — наш враг! Там, снаружи, смерть. При таком ветре твой парус нас уничтожит!

— Значит, ты его все-таки опустил!

Голос Борроса напоминал обиженное хныканье обманутого ребенка.

— Да, холод тебя побери, опустил! У меня не было выбора! Не сделай я этого, мы бы сейчас уже завалились на борт.

Боррос бешено вцепился в Ронина.

— Пусти меня! Я должен поднять парус! Иначе они перехватят нас!

И тогда Ронин ударил его — ребром ладони по шее сбоку, — отключив на мгновение нервные окончания и перекрыв кровообращение. Колдун закатил глаза и кулем повалился на пол. Ронин уложил его на койку и с отвращением отвернулся.

Корпус корабля скрипел и стонал под порывами ветра. Лампа сильно раскачивалась на короткой цепочке, отбрасывая на переборки причудливые тени среди пятен тусклого света.

Ронин чуть-чуть подождал, а потом привстал и потушил лампу.

Он лежал, прислушиваясь к завывающей темноте, чувствуя, как раскачивается и кренится фелюга. От потушенной лампы шел легкий запах дыма. Буря рвала корабельные снасти, выла, точно живая, яростно билась о корпус судна.

Темнота сгустилась, и все звуки сделались тише. Впечатление было такое, что они доносились теперь через слой вязкой жидкости. Но зато стали отчетливей другие составляющие этих звуков, до сих пор остававшиеся незамеченными. Потом изменилась и громкость, то повышаясь, то вдруг понижаясь в размеренном медленном ритме, который действовал успокаивающе. Звуки как будто удлинились, словно качка лишила их изначального оформления.

Он опустился куда-то вглубь, и башни мира возвышались над ним в своем исполинском великолепии — отвесные стены из твердой вулканической породы с зазубренными гребнями камня, который отсвечивал темным блеском и был прочным, как обсидиан. Бледные папоротники и разросшиеся водоросли частично скрывали глянцевую поверхность скал, основания которых сформировались в ту эпоху, когда Время было лишь отвлеченной абстракцией и мир не ведал еще о Законе. В эпоху великого сдвига и перемещения, когда мир только-только нарождался на свет и кричал, как младенец... когда красно-желтая магма вытекала шипящими реками из недр земли, сползая по склонам совсем юных гор, и кипела в бушующих раскаленных морях... когда посреди океанов вставали громадные острова суши, блистающие и покрытые пеной... когда утесы, словно водопады, стекали в бурлящие воды, белые от сланца и пемзы. В эпоху, когда все еще только начиналось.

Тень... он не один.

В клокочущих безднах начала мироздания он чувствует рядом некое присутствие, рассеянное и стихийное.

Оно настолько огромно, что он даже не знает, движется оно или пребывает в покое. Быть может, оно обладает какими-то отличительными чертами; быть может, оно безголово или вообще бесформенно. Узнать невозможно. Его бока пульсируют энергией; ему почему-то кажется, что источник ее — океанский прилив. Он безмолвно перемещается по скользким громадам этого необъятного тела — по метонимическим безымянным пространствам без конца и края. И дивится он. Но в абсолютной тишине нет ответов.

Боррос все еще спал. И хорошо, подумал Ронин, потому что проснется колдун с головной болью.