— Откуда это у тебя? — недоумевали те.

Он только таинственно улыбался и отвечал коротко:

— Когда-нибудь да узнаете.

— Пушкин что-то грандиозное затевает, — шепотом передавали друг другу лицеисты.

"Грандиозное" действительно назревало, и доктор Пешель первый удостоился проникнуть в тайну. Пушкин встретился с Пешелем с глазу на глаз в коридоре и обратился к нему с убедительной просьбой отослать его в лазарет. Доктор пощупал у него пульс, потом взял его голову в руки и повернул лицом к свету.

— Гм… Пульс как будто лихорадочный, глаза тоже… Покажите-ка язык.

Мальчик едва не фыркнул ему в лицо.

— Да нет же, доктор…

— Покажите язык, говорю я вам!

Пушкин на вершок высунул язык: весь он был точно вымазан черной краской или сажей. От такой неожиданности доктор даже отскочил назад.

— Что это вы ели? — спросил он. — Чернику, что ли?

— Ах нет, это от чернил! — расхохотался Пушкин.

— Экий ведь школьник! Чернила пить далеко не безвредно.

— Ну вот я и отравился ими. Положите меня в лазарет.

— Да вы вправду больны?

— Ужасно болен! Ой-ой, как в боку сейчас закололо!

— А мы налепим вам здоровую шпанскую мушку, пропишем две порции касторки…

— Нет уж, увольте, доктор! В лазарете я и без того живо поправлюсь.

— Понимаю теперь вашу болезнь: "febris pritvoralis"? От уроков отлыниваете?

— Нет, "febris poetica".

— Ну, от той вернейшее средство — уши надрать.

— Можете, если мой «Цыган» не удастся.

— Ваш цыган?

— Ах, проболтался! Ну да все равно, уж поведаю вам по секрету. Никто еще об этом не знает. «Цыган» — крестное имя моего будущего литературного детища — романа, ни более ни менее как в трех частях!

— Что так много?

— Мало, хотите вы сказать? Я до того, знаете, теперь начитался этих серьезных книг, до того набил себе голову умными мыслями, что они просто оттуда вон выпирают, так и рвутся вылиться на бумагу. А где время взять, когда эти противные уроки да и прогулки покоя не дают! Смилуйтесь, доктор! Я за вас весь век буду Богу молиться. Нарочно приглашу вас на крестины моего детища…

И смилостивился добряк доктор, отправил его в лазарет. Здесь навещавшие мнимого больного приятели, хотя и заставали его как следует, в больничном халате и полулежащим на кровати, но всегда с бумагой около изголовья и с пером в руках. Напрасно допытывались они, что он пишет.

— Вот ужо на Рождестве, когда будет Иконников, как раз кончу и прочту вам, — был всегда один ответ.

Но Илличевский, особенно заинтригованный таинственною работой опередившего его соперника по перу, украдкой утащил у него из-под изголовья ворох исписанных листков и к вечеру того же дня, когда Пушкин только что хватился пропажи, вернул ему их с самым лестным отзывом о глубине идей, проводимых в романе.

— Из тебя, право, выйдет новый Вальтер Скотт, — заключил он свой панегирик.

— Ну уж и Вальтер Скотт! — усмехнулся в ответ Пушкин, готовый было напуститься на чересчур любопытного приятеля, но обезоруженный теперь его искреннею похвалой. — Ты, Илличевский, прочел пока одну первую часть; вот погоди, что скажешь дальше…

После этого вдохновение начинающего романиста еще более окрылилось, и вторую часть он набросал в какие-нибудь три дня. По-видимому, она удалась ему еще лучше первой. Сначала он задумал написать три части; но третью можно было скомкать для ускорения дела в виде эпилога, а с эпилогом легко справиться и между делом.