Изменить размер шрифта - +
Тот сначала заглянул в пакет, вытянул несколько страничек и тотчас опустил их обратно. Положив пакет на капот, он раскрыл мой паспорт, полистал его и сунул в карман своего пиджака. Билеты не вызывали у него особого любопытства, пока я сдуру не ляпнул:

– Обратите внимание на дату моего прилета в Ашхабад.

Прокурор обратил внимание на дату, после чего взял билеты двумя пальцами за уголки и поднес к ним пламя зажигалки.

Влад презрительно скривился. В отличие от меня он не надеялся даже на пародию на расследование.

– Ты еще расскажи, что тебя в числе первых приняли в пионеры, а на заводе наградили переходящим вымпелом, – ядовитым голосом посоветовал Влад. У него в карманах нашли договор о купле-продаже бензина, аренде цистерн и паспорт. Паспорт прокурор спрятал в карман, а бумаги сжег.

Влад поглядывал на меня, силясь что-то сказать. Наконец, он вымученно произнес:

– Хорошо, если лет по двадцать дадут, тогда у нас еще останется надежда когда-нибудь увидеться.

– Напрасно надеетесь, – дружески сказал прокурор и, не глядя мне в глаза, спросил: – В пакете не все документы. Где вторая половина?

– Разве эти документы имеют какое-нибудь отношение к нашему теракту? – вопросом на вопрос ответил я.

Прокурора, казалось, это удовлетворило. Он кивнул и щелкнул пальцами. Нас подтолкнули к машинам. Влада посадили в одну, меня в другую.

– Прощай, Кирюха! – закричал Влад. – Прости, что…

Рев моторов заглушил его слова. Джипы сорвались с места и, подскакивая на ухабах, понеслись на край пустыни, откуда наползало темно-синее звездное небо.

 

Глава 28

 

Через два или три часа в полной темноте, при погашенных фарах, машины въехали в какой-то поселок с тесными и зловонными улочками, зажатыми с обеих сторон глинобитными заборами, и остановились во дворе перед двухэтажным домом со слеповатыми зарешеченными окошками, из которых выбивался скудный свет.

Сначала вывели Влада. Он, как и я, был в наручниках, и неспособность привычно широко размахивать руками сделала его походку неузнаваемо робкой, словно на живодерню вели блудного пса. Через минуту толчком в спину приказали сойти с машины мне. За тяжелой входной дверью начинался сумрачный коридор; меня провели в его конец, затем – по лестнице вниз, за дверь-решетку, вдоль ряда тюремных дверей с запорами и поставили лицом к камере.

Она была длинной и узкой, как пенал. Посредине бетонного пола торчал на одной ножке железный столик с приваренными к нему по бокам стульчиками. Из мебели больше ничего не было. Меня завели внутрь, отстегнули наручники. За спиной грохнула дверь, лязгнул засов.

Ничто я не переношу так плохо, как отсутствие свободы. Уже через полчаса бесцельного хождения по «пеналу» я начал ломиться в дверь, пытаясь сорвать ее с петель или же пробить своей головой.

Когда кулаки стали липкими от крови, я опустился на пол в углу и завыл дурным голосом. Двадцать лет? – вспоминал я слова Влада, и меня трясло от смеха. Всего двадцать лет! Анне будет уже под пятьдесят, а мне полтинник с хвостиком. Прекрасный возраст, когда уже не хочется что-либо менять в жизни. И можно было бы смириться с тем, что я выйду отсюда совершенно другим человеком, но вся беда в том, что я не выдержу здесь даже недели. Я сойду с ума, а потом перегрызу себе вены. Сидеть здесь – все равно как если бы меня заживо забетонировали или закатали под асфальт. Жизнь закончилась. Осталось лишь вялое биологическое существование, как у сорванного и поставленного в банку с водой цветка…

Я лег лицом вниз, чтобы не видеть отвратительных стен камеры, и стал рисовать в воображении набережную Судака, зубчатые очертания Генуэзской крепости, чистые, поросшие можжевельником горы и наполнять все это шумом прибоя и криком чаек.

Быстрый переход