— Проси пощады.

— Пощади, — завопил Эндрю, из глотки его вырывалась жуткая и мрачная пародия на человеческую речь.

— Громче!

— ПОЩАДИ!

— Громче.

— ПОЩАДИ!

— Ты никогда и никого не щадил и сам не получишь пощады. — Прохрипев это, Криспин вонзил клыки в горло Эндрю и, тряхнув головой, с удовлетворением ощутил, как хрустнул хребет врага. Тело кузена расслабилось, он застыл во временном параличе, и прежде чем проклятие Карнея смогло залечить поврежденную плоть и нервы, Криспин перегрыз обе сонные артерии Эндрю, а затем схватил кинжал лапой, плохо приспособленной для этого, и пронзил ребра кузена, всадив лезвие прямо в сердце.

Сердце его пело от радости. Криспин поднял морду над окровавленным трупом, роняя капли крови с клыков, и огляделся.

К нему были обращены лица полные ненависти — безумной, сумасшедшей.

Они были людьми, истинными людьми, а он выдал себя, обнаружив нечто большее, чем простое пособничество чародеям. Он разоблачил свою суть — суть колдуна и чудовища.

Криспин посмотрел на Анвина, гадая, сумеет ли он убить брата, прежде чем эти люди лишат жизни его самого. Но тот был надежно укрыт своим панцирем. Жаль, что я не принес Эндрю в жертву, подумал Криспин, тогда смерть его принесла бы больше добра, чем сделал он за всю свою жизнь.

— Убейте его! — завопила толпа.

— Убейте!

Напрягая все свои мышцы, Криспин пригнулся и прыгнул, целя в голову Анвина. Он услышал, как хрустнул под его лапами замок, удерживавшей золотую маску, однако сама личина, должно быть, зацепившаяся за рога, не упала. Она осталась на месте, и новой возможности нападения Криспину уже не представилось. Телохранители Анвина подступили к нему с мечами в руках, а когда он бросился в сторону сброда, оцепившего Дом Галвеев, горожане подняли свои дубины, вилы и копья и принялись бить его.

Первые попавшие в цель удары показались ему жуткими безмолвными взрывами, рвавшими его мышцы, дробившими кости, выбивавшими дыхание из тела. А потом очередная молния угодила в основание шеи, и после нескольких мгновений ошеломляющей боли, куда более сильной, чем все, что ему приходилось когда-либо испытывать, тело его охватило необычное тепло. Криспин почувствовал себя лучше.

Он почувствовал себя… хорошим. Зрение его померкло, уступая место утешительной тьме, тьме материнского чрева. Чувства отступили куда-то далеко. Боли он не испытывал. Не ощущал и прикосновений. Он плавал в блаженном покое. Исчезли и запахи… боли, пота, страха, ненависти, смешанные со сладким ароматом ночного воздуха и далекими пахучими переливали цветущего жасмина. Затем начали удаляться и звуки. Тихие волны замедлявшихся сердцебиений, утешительные, как плещущие о песчаный берег волны морского прибоя, отхлынули, унося с собой крики, вопли, тоненький голосок Алви, кричавшей: «Папа, не надо», «Не надо!», шепот ветра и шелест пальмовых ветвей. А потом исчезла даже эта умиротворяющая, пульсирующая волна.

— Чудовища и предатели, — завопил Анвин, и голос его далеко разнесся над окружившей Дом толпой. — Двое из них убиты. Остальные прячутся за этими стенами.

И он указал вверх — на парапет, на маленькую девочку, все еще смотревшую на толпу и на кровавые лохмотья, в которые превратилось тело ее отца.

Отродье Криспина. Его наследница. Анвину захотелось, чтобы она немедленно умерла.

Но в этот миг на стене возле ребенка появилась женщина и тоже посмотрела вниз — куда показывала девочка.

Она казалась невероятно знакомой, и спустя мгновение Анвин узнал ее.