Бывали когда-то в некоторых петербургских журналах насмешки над Москвою, а в московских что-то вроде не совсем приязненных выходок против Петербурга. Но подобный спор мог быть только плодом юношеского, незрелого состояния нашей литературы и нашей общественной образованности. Теперь, слава богу, по крайней мере в петербургских журналах вовсе вышли из употребления наезднические возгласы против Москвы, и в патетическом и в ироническом духе. Со стороны московских литераторов (по крайней мере можно смело поручиться за тех, которые не разделяют так называемого «московского направления») тоже не видно никаких предубеждений против Петербурга. Все совершеннолетние давно уже предоставили подобные споры о превосходстве одной столицы перед другою детям, юношам и энтузиастам. И хорошо сделали, потому что в таких спорах играли главную роль не Москва и Петербург, а маленькое самолюбие спорщиков: каждый хотел возвысить украшенный его присутствием город насчет другого… Там же, где к самолюбию примешивался фанатизм теорий, не видно было ни малейшего знания ни того города, который превозносился, ни того, который приносился ему в жертву. Короче, это был спор детский, ребяческий. Петербургские журналы действительно подтрунивали над мурмолками, а московские журналы точно не подтрунивали над ними; но это не потому, чтоб мурмолки были смешны только в Петербурге, в Москве же были бы не смешны, а опять-таки потому только, что в Москве всего на все один журнал, да и тот родственный мурмолкам. А что над ними смеялись петербургские журналы – в этом нет ничего предосудительного для петербургских журналов…

         Смеяться, право, не грешно

         Над тем, что кажется смешно.

Смех часто бывает великим посредником в деле отличения истины от лжи. Иная мысль или иной поступок совершенно оправдываются логикою; вы не соглашаетесь с их истинностию, но и не находите ничего возразить на доказательства их неоспоримой истинности. Но тут дело решает смех! Так, например, можно видеть и понимать, что вот этот господин-надел мурмолку по глубокому убеждению, которым он не шутит, которому он благородно приносит в жертву всю жизнь свою, что, он прав с своей точки зрения и защищает мурмолку с жаром, красноречиво, логически и умно; все это можно видеть и понимать – и все-таки смеяться… Можно любить человека, даже уважать его – и вместе с этим смеяться над ним… Тебя зову в свидетели, о знаменитый витязь ламанчский, вечно памятный обожатель несравненной Дульцинеи тобозской! Ты был рыцарь без пятна и страха, краса и честь кавалеров, гроза и трепет злодеев, надежда и отрада угнетенных и страждущих; благородный и великодушный, ты часто являлся мудрецом в речах своих, дышавших возвышенностию мыслей и чувств, ясностию взгляда, здравым смыслом и красноречием; храбрый воин, ты был еще и справедливым, искусным судьею! Вижу и признаю все твои достоинства, удивляюсь им – и все-таки, читая дивную эпопею твоей жизни, от всего сердца смеюсь над тобою до той самой минуты, когда, готовый из этого мира, населенного трактирщиками, волшебниками, злодеями, вассалами, рабами и рыцарями, перейти в другой лучший мир, где вовсе нет всей этой дряни, ты вдруг как бы прозрел и плачущему оруженосцу своему и будущему губернатору завоеванного тобою острова, Санхо-Пансе, сказал, что ты не рыцарь, а помещик… тогда мой смех, то веселый, то грустный, сменяется уже одною беспримесною и глубокою грустью…

Приступая к разбору статьи г.