Теснились к Невскому проспекту дворцы Воронцовых, Строгановых, Шуваловых. Пытаясь превзойти один другого в роскоши, вельможи выписывали из заморских стран архитекторов и художников, которые хотя и не говорили по-русски, зато обладали славой и мастерством.

Стучали молотки каменщиков, подводы возили щебёнку и пудожский камень, строились рынки и доходные дома. Вытягивалась вверх Литейная часть, Садовая, Гороховая, на Васильевском острове всё дальше и дальше раскидывалась сеть линий, первоначально задуманных царём Петром как каналы.

И только Петербургская сторона оставалась заповедным уголком старины, прирастая лишь деревянными избами, что теснились вокруг Троицкой площади. В Русской слободе жили ремесленники и торговцы. За Кронверком Петропавловской крепости появилась Татарская слобода, заселённая сплошь татарами, калмыками, турками и иными народами, что ходили в толстых стёганый халатах, а их женщины прикрывали лица и старались не показываться на люди. В сторону от Большого проспекта раскинулись Пушкарская слобода и слобода Копорского полка, чтобы в случае нападения шведов успеть встать в штыки и оборонить град от неприятеля.

По ночам с Петропавловской крепости по воде неслись крики часовых: «Слушай!.. Слушай!.. Слушай!..» Чуть свет начинали скрипеть колёсами телеги водовозов. Водовозы с Невы, Фонтанки или Мойки привозили бочки и разносили бадьи с водой по чёрному ходу высоких лестниц. Вода плескалась на ступени, и в студёную пору лестницы превращались в катальные горки. Ну да господам до чёрного хода дела нет, они ступали с парадной лестницы, а прислуге и так сойдёт. В широких дворах каждого дома громоздились поленницы дров, стоял каретный сарай с погребом, благоухали выгребные ямы — ведомство золотарей, что селились на окраинах, дабы не смущать соседей постоянной вонью.

Рядом с каменным городом стоял деревянный. Тот был попроще, пониже и ничем не отличался от притулившихся рядком деревенек. Разве что слухи в городские избы долетали быстрее да девки росли привередливее — всё ж таки горожанки посадские, а не чёрная крестьянская косточка.

* * *

Зима ли на дворе была, лето ли али осень — всё едино, коли беда стучит в ворота.

В доме полковника Андрея Фёдоровича Петрова в Копорской слободе стояла тишина.

Зеркало занавешено, дорожки свёрнуты, на полу хвойные ветки. Кто-то из родни напёк блины, кто-то замыл пол за покойником, кто-то прибрал со стола после поминок. Она ничего не помнила, кроме того, что ещё третьего дня под выбеленным потолком плыл любимый голос — мягкий, лёгкий, чистый и такой глубокий, что в него хотелось окунуться с головой. Одно слово — придворный певчий. Если уткнуться лицом в мундир, то можно успеть вдохнуть родной запах и задержать его в груди, стараясь вобрать в себя на веки вечные.

Мундиров было два — парадный малинового цвета и ежедневный. Ежедневный мундир состоял из штанов зелёного сукна и полукафтана из казённой камки с крашенинной подкладкой и шёлковыми пуговицами. По красному полю кафтан был шит зелёным шёлковым шнурком. Она сама, своими руками подшивала его на рукаве, когда муж случайно зацепил о ветку яблони.

В парадном мундире Андрея Фёдоровича похоронили, а ежедневный здесь, на вешалке. К нему можно прикоснуться и представить, что Андрей Фёдорович вот-вот выйдет из спаленки и наденет его на плечи.

Горе. Кругом горе. И как для любого православного, самым страшным оказалось то, что Андрей Фёдорович скончался скоропостижно, без покаяния.

Мерцающая у иконостаса лампада освещала тонкие лики со скорбными очами, которые всё видели и всё понимали. Ах, если бы случилось так, что умер не муж, а она самоё, жена…

Она бы с радостью отдала всю себя взамен. И разве есть для настоящей любви, заповеданной Господом, невозможное? Только святая любовь в состоянии спасти бессмертную душу.