Париж обрел также своего врача. Граф Александр де Калиостро поселился на улице Сен-Клод в Маре в прекрасном особняке Орвилье, снятом для него кардиналом Роганом. Успех его был огромен, он мог сравниться разве что с успехом графа де Сен-Жермена. Говорили, что он может получать золото, бриллианты, что он обладает эликсиром вечной молодости, что он может излечить любую болезнь, что он предсказывает будущее и сотни других вещей. У его дверей всегда была толпа народу.

Тем временем Жиль жил только ожиданием того дня, когда он будет в состоянии покинуть Эрмитаж и сам сможет нанести визит этому человеку. Главная ценность этого человека для Жиля заключалась лишь в том, что он знал, где находится Жюдит.

Однако, по мере того, как силы возвращались к нему, властное личико Аглаи печалилось. Однажды апрельским утром, во время их утренней прогулки по саду, она не смогла сдержать глубокого вздоха сожаления:

— Еще немного, и вы будете здоровы, друг мой. Еще немного, и мы больше не увидимся.

— Не увидимся? Но почему же? Вы не будете принимать меня в своем доме, потому что я больше не ваш больной? Мне бы это принесло большое огорчение.

— Вы думаете? Ваше сердце занято скорее другими заботами, чем заботами о друге.

Они остановились возле только что распустившихся георгинов. Жиль ласково взял ее руку, поцеловал.

— Друг! Вы для меня много больше, чем друг.

— Тогда сестра? Пусть так и будет. Я буду вашей сестрой. Я буду счастлива, если однажды вам потребуюсь.

На ее лице появилась печальная улыбка.

— Будущее предстает передо мной таким темным, мой дорогой Жиль. То, что я слышу вокруг себя, повергает меня в дрожь. Я боюсь, что впереди очень грозные времена. Будут разъединены семьи: отцы будут отказываться от своих сыновей, брат будет ненавидеть сестру…

— Ненавидеть вас? Вас? Эту грацию, прелесть, ласку, щедрость?

— Я любовница герцога Шартрского, скоро он будет герцогом Орлеанским, поскольку его отец стар. Я буду в другом лагере, чем вы. В сердце Филиппа медленно накапливается ненависть. Медленно, но верно. Однажды эта ненависть охватит его полностью. Он мог бы жить счастливо и беззаботно, но вся эта возня в Версале делает из него бешеного волка. И в этот день, да, именно тогда вы возненавидите меня.

— Никогда! Даже если семья Орлеанов поднимет открытый бунт, вы останетесь для меня самой дорогой из всех женщин.

— Вы в этом уверены?

— Клянусь моей честью! И моей нежностью к вам!

Она улыбнулась ему, отбросив прядь, упавшую на лоб:

— Дай Бог, чтобы я никогда не напоминала вам об этом, мой дорогой друг.

В неверном свете сумерек жилище колдуна казалось выжидающим чего-то. Оно было укрыто тройным рядом деревьев Бульвара, довольно глубоким рвом и высокими стенами, ощетинившимися железными остриями пик. Видны были лишь окна верхнего этажа и окна комнат под крышей, возведенных архитектором Мансартом. Дом был похож на огромного свернувшегося мирно спящего кота, готового во всякий момент цапнуть приблизившуюся к его воротам мышку. Со стороны улицы Сен-Клу открывался круто уходивший вниз проход к женскому Свято-Пречистенскому монастырю. С этой стороны и была расположена боковая дверь дома, дверь, неприветливо ощетинившаяся огромными остриями гвоздей и хищной головой медного грифа, служившей сигнальным молотком.

Однако ни блестящий Версаль, ни очаровательный Трианон не доставляли шевалье такой глубокой радости, как это суровое, пугающее жилище. Он не знал еще, о чем он будет говорить с врачом-итальянцем. Может, эти слова будут такими же разящими, как дуэльные пули, но надо было решиться.

В открывшем дверь слуге он сразу признал консьержа-великана дома Оссолинского, но тот, если и узнал Жиля, то виду не показал.