|
Хотя из за него не могу больше смотреть на мир… – Я знаю! Знаю! Это все она, с тем проклятым ожерельем, которое, как я вижу, вы все еще носите, встала между нами и все испортила. И вот теперь я погибла из за того, что потеряла вас. Да и вы ничто без меня – простой солдат, который пройдет только свой жалкий путь и растворится во всеобщей темноте, не оставив после себя имени. В веках вы останетесь лишь как один из десятка губернаторов маленького острова Лесбоса. Вы, кто мог бы держать в своих руках весь мир и сиять в истории, подобно второму Цезарю! О! Какая дьявольская сила управляла нашими судьбами?! Это она повесила золотые раковины на вашу грудь, я убеждена. Что ж, все это так, и теперь уже ничего не изменишь! Августа, Повелительница Мира, вынуждена умолять человека, отвергнувшего ее и не побоявшегося из за этого навеки лишиться света и даже собственной жизни. Понимаете ли вы, Олаф, что в этом письме содержится приказ убить меня? – Точно такой же приказ вы отдали тем, кто ослепил вашего сына, императора Константина, – чуть слышно заметил Джодд. – Это я и имею в виду. Высокое положение порождает и высокие искушения, и я признаю, что повинна во многих грехах. И я нуждаюсь во времени – здесь, на земле, – чтобы примириться с небесами, и если вы убьете меня, убьете мое тело сейчас, то вы убьете также и мою душу. О! Будьте милосердны! Олаф, вы не сможете убить женщину, которая лежала на вашей груди! Это же противоестественно. Если вы поступите так, вы никогда не уснете спокойно, вы будете содрогаться до конца этого мира! Будьте же тем, кто вы есть! Ни величием, ни властью вы не будете вознаграждены за ваш поступок. Останьтесь верны своему высокому сердцу и пощадите меня… Взгляните! Я, которая долгие годы управляла многими государствами, стою перед вами на коленях и молю о пощаде! – И она, бросившись на колени, прижала голову к моим ногам и зарыдала. Вся эта сцена вспоминается мне со странной и ужасной отчетливостью, хотя я и не видел ее во всех деталях и помню только то, что чувствовала моя душа. Я помню, что изумление и ужас от всего происходившего охватывали меня снова и снова. Кинжал, пронзивший мои глаза, казался уже не столь острым. Это я, Олаф, простой дворянин с Севера, сидел в своем служебном кресле, а передо мной с головой, склоненной к моим ногам, на коленях стояла некогда могущественная Повелительница Мира, умоляя даровать ей жизнь. Действительно, во всей истории нельзя было бы найти более необычной сцены. Как я должен поступить? Если я уступлю ее униженным мольбам, вполне возможно, что ценой такого решения будет жизнь моей жены и детей. Но все же как мог я схватить ее, одетую в пышные восточные одежды, своими собственными руками и приказать палачам пронзить ей глаза, полные слез? – Встаньте, Августа, – сказал я. – И скажите мне, вы, привыкшая к подобным делам, как я могу вас пощадить, принеся в жертву жизнь других людей и свою собственную? – Благодарю вас за то, что вы так назвали меня, – проговорила она, с усилием поднимаясь на ноги. – Это имя я слышала в цирке из десятка тысяч солдатских глоток моей армии, но никогда еще оно не было для меня таким благозвучным, как сейчас, когда оно прозвучало из уст, у которых не было необходимости его произносить. В прошлые времена я вам отплатила бы за это, даровав целую провинцию, но теперь Ирина бедна настолько, что, подобно нищенке, не может дать ничего, кроме благодарности. Все же не повторяйте больше это имя, ибо сейчас оно вызывает только горечь. Что вы спросили? Как вы можете спасти меня, да? Что ж, это кажется достаточно простым делом. В письме Никифора нет прямого указания, что вы должны ослепить меня. Этот мерзкий тип просит вас обращаться со мной так, как я обращалась с вами, как я обращалась с императором Константином… Так вот, я заключила в тюрьму вас обоих. Посадите и вы меня туда – и вы полностью выполните предписание. |
