|
Не успела я подумать, что такую нерадивую прислугу надо бы в шею гнать, как из кухни вышла высокая тощая старуха с очень странным, морщинистым, будто оскаленным лицом. Через минуту я поняла — откуда это впечатление. У нее была заячья губа, вот оно как… Увидев мою подругу, старуха оскалилась еще больше, — это была улыбка, — подошла и церемонно приложилась щекой к ее щеке, к одной и к другой.
Моя подруга гладила ее руку, что-то ласково говорила, наверно, обычное в таких случаях: как она рада видеть Симону, как та ни капельки не изменилась за эти годы… — Она ни капельки не изменилась за эти годы, — сказала мне подруга по-русски, когда мы уже уселись в глубокие кресла. — Мария стареет, Сандра растет, а эта — только высыхает, как вяленая вобла… Нисколько не изменилась… — повторила она, будто себе самой. — Всех переживет, всех пересидит… Мария негромко сказала что-то старухе, и та отправилась куда-то во двор. Мы с откровенным удовольствием оглядывали гостиную, выстроенную на нескольких перекликающихся уровнях — к кухне вели три ступени вверх, к площадке с большим обеденным столом — три ступени вниз; плоскости стен были окрашены в разные оттенки желтого; легкие занавеси из материи в желто-голубую волну, как живые, вздымались от влажного дыхания моря за раскрытым окном и, вместе с клубком огненного ветра, бьющего изнутри камина, придавали этой комнате вид талантливой, тщательно сработанной и готовой к съемкам декорации к фильму… — Да… — пробормотала моя подруга. — Еще три года назад все это было развалюхой с выбитыми стеклами, осыпающейся черепицей и просевшими деревянными рамами… Мария, твой дед был бы доволен! Сначала я не поняла, почему она перешла на английский. За минуту до этой фразы вернулась со двора Симона с двумя лимонами в руках. Мы полюбовались этими сорванными с деревца плодами — они еще хранили тепло закатного солнца; Мария их тут же нарезала на дощечке тонкими прозрачными кругами. И в огромном окне точно таким же лимонным кругом выкатилась луна, вокруг которой совершали молчаливый исступленный танец занавеси… — Это всегда оставалось тайной — чем доволен или недоволен мой дед, — вдруг проговорила Мария по-английски, без улыбки. — Меньше всего я старалась угодить его памяти… По рассказам Симоны, вспышки его дикой ярости стоили семье не одного разбитого сервиза… Просто я подумала, что достаточно уже этот дом стоял в руинах, он избыл свой позор и свою вину, и достоин счастья… Как и все мы… Она поднялась и принесла из кухни бутылку какого-то ликера, медленно, аккуратно разлила по трем рюмкам. — Вот и выпьем за твое счастье, — проговорила моя подруга, человек в высшей степени несентиментальный. — Симона! — она по-итальянски сказала что-то старухе, я поняла, что пригласила ее выпить с нами… Та покачала головой, скалясь разверстой улыбкой, и стала надевать платок перед большим зеркалом в старой бронзовой раме… В зеркале я и поймала лицо Марии, глядевшей в спину Симоне долгим ласковым и печальным взглядом… — Моя бесприданница… — пробормотала она по-английски. Старуха махнула нам, прощаясь, и ушла… А Мария заговорила вдруг по-итальянски быстро, горячо… принесла из кухни пачку сигарет, и обе они закурили… Моя подруга бросала отрывистые реплики, а Мария продолжала говорить, говорить — необъяснимая горечь звучала в ее голосе… Я поднялась и подошла к окну. Вселенский Левиафан дышал так близко за стенами дома, ленивая волна время от времени вбрасывала языки пены на деревянный настил террасы, несла влажную взвесь на окна, рокотала, шипела, урчала… Недалеко от берега близко друг к другу, словно спящие лошади, соприкасаясь высокими шеями, качались на воде две лодки… Вдруг рывком отворили входную дверь, и дом сразу наполнился шумами: стуком брошенных на пол теннисных ракеток, хрипловато-простуженным смехом, капризным голосом, топотом кроссовок по деревянным ступеням. |
