— Уж если бы кто-то и погиб неоплаканный, так это он, ибо чье сочувствие способен вызвать человек, причинивший другим столько горя!

— Пощади меня, Адельгейда! Пощади меня! Ибо ты говоришь о моем отце.

Единственный наследник Вальдеспесы;

Став взрослым и разумным, вне сомненья,

Не обманул отца он интересы.

Сигизмунд, едва только с его губ сорвалось это признание, быстрыми шагами вышел прочь из комнаты. Ни за какие блага не согласился бы он сейчас остаться и наблюдать, какое воздействие оказали его слова на девушку. Слуги заметили, что он чем-то встревожен, но по простоте души приписали это обычной порывистости юных, и потому Сигизмунд, не привлекая ничьего пристального внимания, вышел из ворот замка и удалился в поля. Здесь ему стало дышаться значительно легче, и давящее его горе словно бы уменьшилось. Около получаса юноша бродил по зеленому дерну, едва сознавая, где он ступает, пока вновь не обнаружил себя находящимся под балконом рыцарской залы. Подняв глаза, он увидел, что Адельгейда все еще сидит у балкона, совершенно одна. Он подумал, что девушка, наверное, плакала, и проклял себя за нерешительность, поскольку давно уже намеревался расстаться с ней окончательно, чтобы она забыла о нем и его злосчастной судьбе. Взглянув опять наверх, Сигизмунд заметил, что Адельгейда вновь приглашает его подняться. Влюбленным свойственно быстро переменять свои решения, и Сигизмунд, только что собиравшийся уплыть от своей любимой за море, поскорее заторопился к ней.

Разумеется, Адельгейда воспитывалась под влиянием предрассудков своего столетия и своей страны. Ей было известно, что в Берне существует должность палача, передающаяся по наследству; и хотя девушка не разделяла враждебности толпы по отношению к несчастному Бальтазару, для нее было истинным потрясением узнать, что это презираемое и преследуемое всеми существо является отцом юноши, которому она посвятила свои девические мечтания. Сигизмунда она слушала, не веря своим ушам. Она готова была узнать, что он — сын некоего безвестного крестьянина или ремесленника, и порой ей даже мерещилось, что с рождением его связана некая бесчестная тайна; но никогда ее воображение не ступало на тропу, которая привела бы к открывшейся теперь страшной истине. Некоторое время Адельгейда попросту не могла собраться с мыслями, чтобы отыскать необходимое для беседы русло. Одно она могла ясно видеть, овладев собой, — что ей необходимо продолжить разговор со своим возлюбленным. И поскольку оба в течение получаса не думали ни о чем ином, как только о его признании, то юноша, вновь сев на стул подле нее, начал говорить без предисловий, будто они и не расставались.

— Теперь тебе известна моя тайна, Адельгейда. Кантональный палач — мой отец; и если бы это было всем известно, по законам страны меня бы принудили стать его преемником. Других детей у него нет, помимо юной дочери, столь же невинной, как и ты.

Адельгейда закрыла лицо руками, как если бы не желала видеть ужасной правды. Возможно, ею руководило также подсознательное нежелание, чтобы собеседник ее заметил, как силен удар, нанесенный им. Те, кто уже миновал пору юности, но еще помнит те невинные дни, полные неясных надежд, когда чувства свежи и сердце не запятнано сообщением с миром, и в особенности те, кому известно, насколько тонка граница меж воображаемым и действительным, когда душой владеет страсть, и насколько чувствительно воспринимается все, касающееся доверия любимому, и как охотно подыскиваются извинения любым, случайным или преднамеренным, поступкам, лишь бы отвести угрозу от нарисованной их фантазией лучезарной картины, — поймут, что за ужасное потрясение испытала Адельгейда. Однако при живости и пылкости воображения Адельгейда де Вилладинг поверяла свои представления о жизни самым строгим взглядом на вещи, хотя сердце имела доброе и великодушное и была неизменно верна тем принципам, которые лучших избранниц прекрасного пола побуждают скорее пойти на жертвы, нежели изменить своей любви.