— Но отчего истина должна сделаться известной?! — с горячностью воскликнула Адельгейда, всем сердцем желавшая, чтобы Сигизмунд избежал столь ужасной службы.

— Я был бы рад сделаться нищим, только бы…

— О нет, ты не будешь нищим, пока не истощатся богатства де Вилладингов! Каково бы ни было решение о прочем, уж это мы, без сомнения, можем обещать!

— Пока я держу в руках меч, в ваших воздаяниях нет необходимости. С этим добрым помощником я всегда заслужу честный кусок хлеба, если только мне не придется променять его на меч палача! Но существует еще одно препятствие, о котором я не успел тебе рассказать. Моя сестра, которой вовсе не по нраву почести, пятнающие поколение за поколением на протяжении веков — ведь род наш имеет привилегии исстари, как и твой, Адельгейда! — так вот, моя сестра обручена с человеком, кто необходимым условием брака с девушкой, наделенной нежным сердцем и приличным приданым, ставит полную его секретность! Как видишь, другие не столь благородны, как ты, Адельгейда… Отец мой, желая устроить судьбу дочери, согласился на это условие; и так как юноша, почитаемый его преемником, не слишком жаждет приступить к своим новым обязанностям и даже подозревает обман, мне, возможно, придется защитить потомство моей сестры от бесчестья.

Слабая струна в душе Адельгейды оказалась затронута. Будучи благородной и самоотверженной по натуре, она не могла понуждать другого к тому, чего не желала себе; надежда, которая только что затеплилась в ее сердце, едва ли не угасла при этом открытии. И все же она настолько привыкла руководствоваться разумными рассуждениями и так крепко, и это вполне естественно, была привержена своим желаниям, для осуществления которых ей предоставлялась достойная возможность, что не стала преждевременно предаваться отчаянию.

— Твоя сестра и ее будущий муж знают о ее происхождении и должны понимать, с какими последствиями могут столкнуться.

— Ей хорошо все это известно — и она так благородна, что не собирается предавать меня ради своего спасения. Но ее благородство только заставляет меня острей почувствовать собственное несчастье. Не буду утверждать, что сестра моя с равным моему ужасом смотрит на нашу наследственную должность: ведь она была осведомлена о ней гораздо раньше, чем я, и вдобавок женщины редко переступают порог дома, и потому ее не столь чувствительно коснулась ненависть мира; навряд ли даже она до конца подозревает, насколько сильна неприязнь к нашему семейству. Моя военная служба приводит к длительным отлучкам из дома, и потому я знаю меньше, чем мог бы, о делах в семье; знаю только, что горячими стараниями моей матери сестру согласились принять в семью жениха, но на условиях строжайшей тайны, еще за несколько лет до того, как мне открыли, кто я такой. Сестра младше меня на несколько лет и не столь широко образованна; все это привело к тому, что она с гораздо меньшим ужасом воспринимает события. Отец мой, по доброте своей, обернувшейся жестокостью, дал мне лучшее, нежели ей, образование, хотя, по положению нашему, обоим ни к чему слишком утонченное воспитание. Признайся же, Адельгейда, что ты ненавидишь меня теперь и презираешь за дерзость оставаться все еще с тобой после того, как тебе стали известны мои истинные качества.

— Я предпочла бы не слышать от тебя эти горькие слова, Сигизмунд. Если бы я стала сейчас уверять тебя, что не переживаю все эти обстоятельства едва ли не с равной остротой, я бы погрешила против своего чувства благодарности и против собственного понимания всех твоих достоинств, — с благородной искренностью призналась девушка.