А папа, наконец вышедший из ступора, презрительно спросил:

– Долго, Зиночка, думала? Все, наверное, крошечные мозги напрягала?

– Чего? Чего ты несешь? – ощерилась женщина.

Антон увидел: в ее рту часть зубов – мутно-золотые, а других нету вовсе.

Но папа ответил не ей, а сыну, и голос его стал не теплым, как было, когда отец вел его в школу, а абсолютно – и традиционно – ледяным:

– Ты, Антон, давно спрашивал, где твоя мама. Так вот она, во всей своей красе. Знакомься.

Отец усмехнулся недоброй ухмылкой. А мать (мама? Фея?!) не почувствовала насмешки в папином голосе и широко раскинула руки навстречу сыну:

– Антошенька! Зайчик мой! Обними меня, лапонька!

Антоновы одноклассники с интересом наблюдали за мизансценой. Девчонки жадно прислушивались к разговору. А Антон в ужасе смотрел на вдруг обретенную мать, кривился от ее тяжелого дыхания и едва сдерживался, чтобы не заплакать.

…И уже на первой в его жизни школьной переменке он узнал, что такое злые насмешки одноклассников, потому что мальчишки обступили его со всех сторон и принялись скандировать: «У Нечаева мать – алкашка!» И это было вдвойне, втройне обидней, потому что школа, куда зачислили Антона, как особо подчеркивали его интеллигентные родственники, считалась элитной. Здесь учились сплошь отпрыски депутатов, ученых, артистов, владельцев первых в стране частных предприятий и прочих сливок, так что мать-алкашка, безусловно, выходила отличным поводом для дразнилок.

А дома к его ужасному настроению еще и бабушка с дедом добавили – они даже не стали расспрашивать, как прошел первый школьный день. А тут же стали интересоваться, рад ли Антон тому, что наконец обрел мать.

– Вы же мне говорили, что она умерла! – укорил их мальчик.

– А разве нет? – холодно поинтересовался дед.

А бабушка услужливо пояснила:

– Мы имели в виду: разве эту дрянь можно считать человеческим существом?

– Я понял… – грустно вздохнул Антоша. И жалобно, будто не школьник уже, а робкий детсадовец, всхлипнул: – И что же мне теперь делать?

– Как – что? Ликовать. Что сбылась наконец твоя мечта, – предложил дед.

А бабушка еще хлеще завернула:

– А хочешь… можешь даже к ней переехать. Насовсем. Представляю, в каком притоне она живет.

Антон мгновенно вспомнил нечистую одежду матери, ее странный, тревожный и влажный взгляд, неприятные ярко-желтые волосы и яростно замотал головой:

– Я не хочу к ней!

Дед с бабкой переглянулись. Им, кажется, был приятен его искренний испуг.

– Не волнуйся. Никто тебя к ней не гонит, – снисходительно успокоил дед.

– А можно… можно сделать так, – тут же бросился в атаку Антон, – чтобы она больше вообще ко мне не подходила?

– Быстро же ты к ней остыл, – вновь усмехнулся дед.

А бабуля пояснила:

– Видишь ли, Антоша… Мы, к моему безусловному сожалению, живем в излишне свободной стране. И запретить твоей матери ничего не можем. Не хотела она тебя раньше видеть, не хотела воспитывать – и заставить ее мы не могли. А сейчас вдруг родительскими чувствами воспылала – тоже ее право. И запретить ей к тебе приближаться можно только по решению суда, а получать его долго и сложно. Да и то: решения эти все равно никто не выполняет.

– К нам домой мы ее, конечно, не пустим, – заверил внука дед. – Ну а во дворе… на улице… у школы… Нам, увы, охрана по статусу не положена. Так что личным телохранителем обеспечить тебя не можем.

И Антону вдруг представилось: темный вечер… тускло освещенный подъезд… а в проеме, возле лифта, его караулит она – такая долгожданная и, оказывается, совсем нелюбимая мать.