Когда я проснулся, сияло солнце, и на душе сразу сделалось хорошо, хотя давеча я намучился с трактористом, был голоден и продрог. Кстати сказать, тракториста не было: то ли отправился за подмогой, то ли просто-напросто бросил все и ушел. Я минут пять помахал руками, чтобы согреться, подхватил свой клетчатый чемодан и двинулся обочиной вдоль дороги. Снег слепил, грязь была точно каменная, вокруг ни души, и только та развлекала мысль, что далеко-далеко, за многие сотни километров, Загадкин, Комиссарова и Воробьев, проклиная все на свете, давились сейчас в метро.

Солнце стояло уже высоко, когда справа от дороги я увидел деревеньку дворов в пятнадцать, к которой вела не сказать чтобы торная колея. Эта деревня производила впечатление положительно нежилое, словно все в одночасье бежали от какой-то напасти, бросив свои дома. Однако вскоре-таки послышались звуки жизни: где-то тюкали топором, вроде бы радио говорило, вскрикнул и сразу замолк петух. Я приглядел избу, более прочих похожую на обитаемую, отворил калитку, подошел к двери и постучал; долго я стучал, наконец звякнул засов, дверь приоткрылась, и я увидел старушку, которая в свою очередь смотрела на меня недоброжелательно, даже зло.

- Ну чего стучишь?! - спросила меня хозяйка.

- Я, бабушка, хотел только разузнать у вас про дорогу на Мордасов, ответил я.

- Какая я тебе бабушка, обормот?!

Действительно, при ближайшем рассмотрении старушка оказалась не так стара.

- Ну вот: сразу и обормот!.. Ни "здравствуйте", ни "как поживаете", а в первую голову - обормот...

Дверь захлопнулась, засов звякнул, наступила, как говорится, мертвая тишина.

Я еще немного постоял на крыльце, поглаживая волосы на затылке и думая о том, какое иногда встречается вредное старичье, как дверь вдруг широко распахнулась, и я снова увидел хозяйку дома; но вот какое дело: передо мной стояла женщина в годах, симпатичная, улыбчивая, кокетливо поджавшая губки, - одним словом, настолько не похожая на прежнюю фурию, точно она была не она.

- Вот это метаморфоза! - воскликнул я.

Видимо, хозяйке было неизвестно слово "метаморфоза", поскольку на лицо ее легла тень размышления, но когда мы вместе вошли в избу и оказались в приютной горнице, убранной главным образом салфеточками, вырезанными из бумаги, она меня, кажется, поняла и завела небольшую речь:

- Я, по совести говоря, пока с утра таблеточку не приму - прямо не человек! Мне сын присылает из Мордасова такие таблетки, навроде витаминов, которые принимаются натощак, чтобы я поддерживала свой стареющий организм. Сын у меня отличный, про свою мать не забывает, прямо золото, а не сын!

И она указала рукой на большой фотографический портрет, висевший на правой стене между пуком какой-то сушеной травки и вышивкой под стеклом: с портрета на меня посмотрел приятный молодой человек, неуловимо похожий на химика Менделеева, во всяком случае, у него было такое же, строго-одухотворенное, профессорское лицо. Это был первый гражданин города Мордасова, которого мне довелось узреть, и облик его, замечу, навевал, с одной стороны, непонятное беспокойство, а с другой стороны, беспочвенные мечты.

Потом мы с хозяйкою пили чай и закусывали яичницей на сметане, причем мой взгляд то и дело упирался в бутылку из-под вина, стоявшую на подоконнике, точно что-то значительное было в этой бутылке из-под вина. Между тем хозяйка подробнейшим образом объяснила мне дорогу на Мордасов, а после, когда мы уже вышли в сени, ни с того ни с сего подарила мне подростковый велосипед. Я был польщен, но, в сущности, попал в сложное положение: по ноябрьской погоде передвигаться на таком сугубо летнем виде транспорта было крайне неудобно, но еще неудобнее было бы отказаться от неслыханного подарка, и, как говорится, рассыпавшись в благодарностях, я приторочил к багажнику свой клетчатый чемодан.