— Но я все-таки не понял: что мне делать с этим жеребцом?

Она могла бы мне выписать транквилизаторы, но это лишь загонит болезнь внутрь.

— Вернее, проблему, — чуть улыбнулась она.

Все же именно «болезнь». С той ступеньки, на которой я решил остановиться, спускаясь в закрома откровений, были уже сметены и рассмотрены все соринки. И я уже точно знал, что никакой подмоги, кроме этого могучего «бороться осознанием», я тут не получу, но уйти все никак не мог решиться. И позорно полез в спор по поводу Фрейда, мелькнувшего на первых страницах нашей беседы. Сто раз давал себе слово не связываться с фрейдистами и уж совсем ни в коем случае не ссылаться на издевавшегося над венским мудрецом Набокова. Снисходительные улыбки в адрес Владимира Владимировича меня бесят. Влиятельным сделалось дурацкое мнение, что, борясь с Фрейдом и Достоевским, он на самом деле был полностью под их влиянием.

Бьюсь об заклад, дама меня поняла неверно, решила небось, что я вывешиваю гирлянды имен с одной только целью произвести на нее впечатление. Лакан, Делез. Она поощрительно кивала каждому новому имени, как давнему приятному знакомому. Язык мой ворочался как загипнотизированный: Адлер, Шмадлер…

— Чувствуется по подбору имен, что вы юнгианец, — скорее лениво, чем неуверенно сказала она.

Я не стал разочаровывать собеседницу, но сказал ей, что моя наклоненность к идеям этого гения вполне случайна, просто летом прошлого года я прочел на черноморском отдыхе непонятно как затесавшуюся под мой лежак книжку «Тайная жизнь Карла Юнга». И начал-то читать только потому, что с удивлением обнаружил на обложечной фотографии выспреннего красавца, тогда как в памяти имел на хранении образ одуванчикового старичка. Раздумывая, рассказать ли ей, как гениальный психоаналитик подверг исследованию свою собственную психическую конструкцию и, опустившись в самые глубины, обнаружил там присыпанное чистым, волнистым песком дно и лежащие на нем меч, щит, копье и древнегерманский шлем, я уловил, что собеседница изо всех сил сдерживается, чтобы не зевнуть. Я заткнулся, видимо покраснев. Чуть было не буркнул, что тайная жизнь Карла заключается в том, что он украл кораллы у некой Клары. Чего я сюда приперся? Что этой фемине до моей тоскующей шеи? Она понаслушалась тут и не таких откровений. Все-таки, Миша, ты ничтожное ничтожество. Кого вздумал поразить?! И зачем?! Рассказал бы что-нибудь в самом деле важное. Например, что нету детей, которых иметь хочется, и с каждым годом все сильней.

— Да, — сказал я. — И вот детей у меня нет.

Психотерапевт схватилась за палец. И всего лишь для того, чтобы проверить время.

— Прошу прощения, но ваш час закончился, — мягко, даже чуть извиняясь, сказала она.

— Мое время?

Чувствуя, кажется, неприятную двусмысленность моего вопроса, она принужденно улыбнулась:

— Да. — И сдержала зевок.

Гомеопат.

Спускаясь в метро, свернул к книжному лотку. С некоторых пор я не просто захаживал в медицинские отделы книжных магазинов, я протраливал их. Одной Трешкур мне было недостаточно, я теребил справочники и энциклопедии, собирая всякие мелкие, микроскопические и косвенные сведения о своем сердечном недомогании. Как старой знакомой кивал «Водобоязни», если она случайно попадалась на глаза при перелистывании. В одном справочнике натолкнулся на утверждение, что инкубационный период болезни может составлять двенадцать и более месяцев, но не почувствовал никакого шевеления ни под коленом, ни под сердцем. Нет, больше меня на такие крючочки не поймаешь. Не брезговал и переносными чахлыми библиотечками в метро. Один, два, три, шестнадцать раз получив подтверждение, что это у меня легкое нервное недомогание, а не смертельная сердечная хворь, я вновь и вновь лез в толщу медицинских текстов в поисках чего-то, но чего именно, отдать себе отчета не мог.