Броситься, например, под поезд. Очередной как раз тормозил у платформы. Воображение охотно изобразило мне процедуру. Ничего не только невозможного, но и впечатляющего. Потом крику, конечно, будет много, но само действие совершить с будничной простотой. Шаг вперед, и падаешь поперек рельс перед самым носом головного вагона. То, что по рельсам пропущен ток, что ударишься сильно коленями и локтями, что машинист будет истерически тормозить, — все это не будет иметь значения.

Думая так, я вместе с тем отлично сознавал, что никогда всего этого не сделаю.

Я переждал еще три-четыре поезда, и незаметно полегчало. Отпустило. Все как бы осталось каким было, но у моего состояния появилось еще одно измерение — ощущение, что куда-то можно продолжиться.

Еще один скрежещущий поезд. И тоже с усатым водителем.

Не-ет, это тот же самый, место под которым я пожелал на мгновение полного прекращения для себя. Сделал круг. Сколько же я тут стою?!

Через два дня я тащился на новую встречу с доктором Екименко. И не с пустой душой. За эти многочисленные и столь разные часы была проделана огромная внутренняя работа. Много я сказал себе правды.

Не цепляйся кривым пальцем Фомы за мелкие неровности мира. Не мир несовершенен и весь в изъянах несообразностей, а ты убог и крив. Посмотри хотя бы вокруг. На людей близких. Почему семидесятипятилетняя теща твоя спокойно, как о простом житейском, рассуждает, где ей лежать на деревенском кладбище, а у тебя смертный пот на спине при каждом сердечном перебое? Твои соученики по Литинституту мчатся в Чечню и трясутся на броне вместе со спецназовцами, а ты трясешься от каждой неприятной мысли как былинка.

Так что, братец, поверь: сбросить со спины этот болевой горб можно только одним способом — надо переделать себя.

Переменить ум. Читано, слышано, но осталось все же непонято. Зачем мне другой ум? Я хочу быть счастливым с этим! Но если он и есть причина этого невыносимого состояния? Когда я давеча стоял на платформе, было так худо, что о независимости ума-то этого бедного и не думалось совсем. Я готов был с ним расстаться, как со старой одежонкой. Только бы перестало болеть. Только, видимо, это невозможно.

Что ж тогда, на самом деле под поезд?!

А вот это ерунда, истерика, минута. Это я говорил себе уверенно.

Нет, все осталось на месте — тревога, страх, тоска. Сподручнее думать об этом в иных категориях. Пожалуй что это черт какой-нибудь привязался. Уселся и душит и правит. Тревога, страх, тоска. Трехногий черт! Три копыта вбил в меня, тварь. Все у меня не так, даже черт мой урод. Я горько хмыкнул и тут же цыцнул себе: а не гордыня ли лепит эту чудо-юдо фигуру? Мол, черт у меня многоногее гоголевского.

Собственно, почему я все же прибегаю не к обычному священнику, а к просветленному медику? Целую гору вон внутри нагородил, чтобы не зайти в храм. Воспитание. Прогрессистский душок безответственного шестидесятничества, нечувствительно воспринятый в годы казахстанского детства. Я был тогда всего шестилетним, но уже для него съедобен. Первый спутник, журнал «Наука и жизнь», «Девять дней одного года». И до чего душок оказался въедлив! До конца не выпарился в топках несчастных любовей, не выбит грохотом рушащейся империи. Как казался мне тогда (октябренку-пионеру) космодром чем-то более оптимистичным, чем монастырь, так до сих пор и кажется, и ничего с этим не поделать, хотя и хочется. Белый халат и электронное оборудование у меня вызывают большее доверие, чем ряса и иконостас.

Пусть я встану на правильную дорогу в кабинете ищущего костоправа, пусть. Это такая моя личная Реформация. Я же все-таки к Духу тянусь, а не к разврату. Может, с этого-то все и начнется? Все впереди — и лето Господне, и небо в алмазах.

Я остановился в нескольких шагах от входа в заведение чистоплотного мудреца.