— Но вы знаете, при моем… при моей ипохондрической… ну, не хотелось бы принимать лекарства.

Господи, не рассказывать же ей, куда я выбрасывал таблетки во время кащенковского лечения.

Татьяна Сергеевна сделала стойку:

— Это вам где поставили диагноз ипохондрия?

Нет, нет, стал мысленно извиваться я, как бы ей объяснить, что это не диагноз, а просто случайная тряпка из обрывков литературного хлама. Чуть ли в каждом русском романе это состояние упоминается, и…

— Это я как бы сам, это…

Одним словом, ничем закончилось это посещение. Она не заметила даже, что я три дня уже ничего не ем. Не почувствовала запаха ацетона изо рта у меня, не отметила нарастающей желтизны моих белков. Я уже нахожусь на переходе от стадии пищевого возбуждения к стадии нарастающего ацидоза, а меня уговаривают принимать вонючую химию. Тоже мне специалистка! Какое-то шарлатанство наоборот. Ненормальная жрица, отгоняющая желающих поклониться ее божку.

Но не бросать же, когда столько уже вытерплено. Продолжим на свой страх и трепет. Тем более же какой-то опыт есть.

Четвертый день ничего не ем, пятый. При этом регулярно шмыгаю носом в кабинете у открытого окна. К обычным моим неприятностям прибавились еще тошнота-слабость, обыкновенные спутники выбранной мною естественной терапии. Ленка с утра до ночи у себя в студии, слава богу, большая часть моих ломок происходит не у нее на глазах, потому что иногда я на грани потери обыкновенного человеческого достоинства. Грызущий зверь все время при мне. Иногда его ярость такова, что мне остается лишь облиться ледяной водой, забиться под одеяло, свернуться улиткой и терпеть, терпеть, терпеть. Иногда хватка ослабевает, и тогда я отправляюсь побродить в ближайших окрестностях дома, мне страшно уходить далеко от душа и одеяла. Никого, даже ближайших друзей, видеть неохота. Неохота — не то слово, просто нет сил их видеть, я бы не смог и двух минут поддерживать разговор, если он только не касается моего состояния. Только размышляя о том, что же со мной происходит, а еще лучше — говоря об этом с внимательным собеседником, я чувствую оживление. Но я слишком хорошо знаю, что тема чужой болезни мгновенно надоедает всякому, даже врачу, если только ему не платят как-нибудь уж совсем баснословно. Поэтому, чтобы получить слушателя, надо пускаться на хитрости.

Весь сентябрь мы вместе с Артемом ходили в бассейн МВТУ. Двойная польза — и проведение времени, и общение. Конечно, типом своего недуга он не вполне подходил мне в партнеры, но тут уж что Бог послал. Радуйся ходя бы этой кривой спине, выжимай хоть малую пользу. Собственно в разлинованной воде или в душе не до обмена исповедями, но семь-десять минут дороги от бассейна до «Электрозаводской» для душевного разговора годились, даже были как бы предназначены для него ввиду приятной расслабленности после водяной возни.

Артем тогда, как, впрочем, почти всегда, был озабочен проблемой прокорма своего семейства. Со стороны могло бы показаться, что оно у него какого-то несусветного размера, потомков в двенадцать, а на самом деле-то всего только дочь и сын. Артем крутился, описывая в литературном пространстве самые разнообразные фигуры, то там, то здесь срезая, отхватывая, выуживая свою стопочку ассигнаций. Конечно, исчезающую мгновенно в топке вечно горящего семейного бюджета. Как я, однако, завидовал ему! Такие человеческие, такие сочные, такие богоугодные заботы. А тут распухшая страданием шея и свинцовая пустыня впереди, без единого цветущего кустика. Никчемность и конечность — вот мои пугала. А Артем так великолепно, жизненно крив, наделен межпозвоночной грыжей, которую он лечит с помощью особых валиков, сбитых вместе, по совету одного народного деда.