А чего это я улыбаюсь, подумал я, чтобы подумать хоть о чем-то внешнем по отношению к тому кошмару, что сам собою возводился у меня внутри. Снисходительная улыбка, с которой я снимал второй медицинский том с полки, теперь была неуместна, как свадебное платье на похоронах.

Я перестал улыбаться, и мне стало еще тяжелее, как будто улыбка была чем-то материальным, что связывало меня с прежним, беззаботным миром. Как сухой лист связывает все же зимнее твое сознание с летом. И я решил улыбнуться снова, через силу, назло! И у меня не получилось. Я вернулся к тексту статьи и стал яростно ковырять ее взглядом, надеясь добыть из нее какую-то слабость, противоречие. Оказывается, есть лазейка сквозь эту черноту, внезапно подступившую к самому краю души. Прививка! Отлегло!

Но рано!

Чем раньше она сделана, тем лучше, и «бесполезно» ее проводить, если с момента укуса прошло уже две недели.

Две недели. Я мысленно посчитал. Укушен 7-го, сегодня 21-е.

Меня аж покачнуло. Ровно четырнадцатый день!

Но нет, нет, нет! Я же сделал укол! Прививка уже начата. В первый день! Но второй и третий уколы пропущены — явилась сама собою безжалостная мысль.

И тут все предыдущие страхи мне показались мелкой ерундой, я вдруг ощутил себя внутри громадной, прозрачной, бесконечно тяжелой горы. Все люди вовне, а я внутри. И название этой горы — безнадежность. Между мною и всеми ими уже нет ничего общего. Мы в совершенно разных мирах. Вот человек в очках и кепке задел меня локтем, проходя мимо стеллажа, но не попал ко мне внутрь, а я не вернулся в то, что было прежде, до…

Еще какое-то время я бродил по магазину, овладевая, до какой степени это было возможно, собой.

Четырнадцатый день, четырнадцатый день!

Но, может быть, еще не поздно?.. Еще только четыре часа четырнадцатого дня.

И я помчался в нашу районную поликлинику. От «Лубянки» до «Сокольников» прямая ветка метро, и я был за это благодарен Создателю. Разъезжаясь ботинками по тающему снегу, я завернул со Стромынки к дверям поликлиники и тут вспомнил о неприятных медсестрах, работавших со мною в прошлый раз. Явиться перед ними снова, после того презрения, которым они тихо обливали меня в прошлый раз, да еще и в таком позорно паническом состоянии… Я колебался всего несколько секунд. Нелепый стыд вместе с укромной гордостью были отринуты на бегу по тускло освещенному коридору. Да, там же еще и мудрая уборщица, мелькнула маленькая, тошненькая мысль. Перед ней было стыдно каким-то отдельным образом. Но не до такой степени, чтобы заставить меня замедлить мое стремление к спасению.

Уборщицы не было.

И тех медсестер не было!

Был бровастый старичок, похожий на провинциального фельдшера. В белом халате поверх пальто и в валенках. Но он был занят. На том стуле, на котором давеча сидел укалываемый я, располагался голый по пояс мужчина с телом, бледным до такой степени, что это бросалось в глаза даже в зимний пасмурный день. У него было что-то страшное и отвратительное с левой рукой, он пьяным, замедленным голосом разговаривал с ней, как с провинившейся собакой, и отвечал параллельно на вопросы «фельдшера», зачем-то подолгу их обдумывая. Дело у них продвигалось очень медленно. Кроме того, была еще и очередь! Еще один пострадавший, длинный, длинноносый парень с забинтованной головой. И тоже, кажется, пьяноватый. А там еще и женщина с какой-то бумагой, я только обратился к ней взглядом, как она кивнула, мол, я тоже туда.

Сдерживая внутреннюю дрожь, я прошелся по грязному (лучше бы убирала как следует) кафелю. Вперед-назад-вперед. Кабинет номер 6, и рядом кабинет номер 17 — как это понять? И нет никаких сил понимать. Отвратные плакаты настенной агитации. Причем какие-то допотопные, не то что в предбаннике платной клиники. Сил читать все это, конечно, не было, я только скользнул брезгливым взглядом по серой поверхности.