— А ты… ты поедешь? — с запинкой спрашивает Жак.

— Симон меня видел только один раз, когда барахтался в воде. Думаешь, он запомнил мое Лицо?

— Нет.

— По-твоему, я изменился?

— Кажется, ты нашел того, в ком внутренне нуждаешься.

— Я спас ему жизнь — и лишил жены. Мне бы очень хотелось убедиться, что спасать стоило.

— Это будет зависеть от ребенка.

Я смотрю на него, щурясь от солнца.

— Иногда мне кажется, что ты, в сущности, даже циничнее меня.

— Я дольше живу, Франсуа.

— Ты представляешь, каким он будет, этот ребенок?

— Каким вырастет, таким и будет, тебя не это интересует. Тебя интересует отец. Я угадал?

Я вздыхаю, расплачиваюсь по счету. И отрадно, и тяжко сознавать, что тебя понимает человек, совсем на тебя не похожий. За этим пониманием — усилие воли, желание идти навстречу, доброта, но в глубине души Жак знает, что я одинок. И это лишь облегчает стоящую передо мной задачу.

8

Это необыкновенный ребенок. Смотри-ка. Три дня от роду, а улыбается, единственный на этом кладбище улыбается — знает, что ты жива, что ты нас видишь. Странная мы парочка, правда? Я — в маске безутешного вдовца, хотя твой живой облик заливает мое сердце волнами любви. И он, совсем крошечный, в коляске, окруженной твоими шокированными сослуживцами, которые глядят на него так, будто он вот-вот изжарится на солнце — да-да! я тут такого наслушался! «Разве можно таскать с собой трехдневного младенца? Тем более на кладбище!» Это продавщица из твоей секции сказала. Жози. Она напрашивалась в крестные. Думает, так ей легче будет занять пост заведующей, вместо тебя.

Ты здесь, я это чувствую, любимая… Да, ты права, солнце припекает малышу головку: я поднимаю верх коляски. А ты видела, как хорошо я справился с бутылочками? Не в обиду тебе, я ведь гораздо больше твоего знал о материнстве. Скажи, что это такое — смерть? Ты покинула свое тело и видишь нас с высоты, поверх деревьев, или глядишь теперь на все моими глазами? Я готов поверить чему угодно, ты же знаешь — только скажи. Впрочем, не буду тебя утомлять: ты еще должна привыкнуть, освоиться, адаптироваться к разнице во времени и прочее, и прочее… Ничего, у нас вся жизнь впереди.

Только один вопрос: ты встретила там Сильвию? Теперь, когда обе мои возлюбленные на небесах, мне странным образом кажется, что я очистился. Ты понимаешь, о чем я? Не будет уже ни ревности, ни нужды что-то делить, ни объяснений. Я храню вас обеих в себе, а вы оберегаете меня свыше. И главное — его, нашего Адриена. Возможно, мне было суждено остаться одному, чтобы служить кому-то, служить ему. Две женщины ненадолго встретились мне в жизни и ушли навсегда, оставив свои дары: страстное увлечение скульптурой и маленького ребенка. Я стану большим художником, я стану настоящим отцом. Обещаю. Адриенна, ласковая моя, моя жена, моя мечта во плоти. Целую тебя. Пора пожимать руки.

Мимо тянется череда скорбящих. Магазин в полном составе, Бономат-племянник во главе процессии, с похоронной миной, но дело тут не в тебе, дорогая. Говорят, наш универмаг купила сеть гипермаркетов и он получил колоссальную сумму за акции, которые поклялся старой Мадемуазель — у ее смертного одра, — никогда не продавать. Вот и делает вид, будто его облапошили, надеется на сочувствие тех, кому теперь грозит сокращение.

— Примите мои соболезнования, месье Шавру.

Он наклоняет голову еще ниже, крепко сдавливает мою руку.

— Не могли бы вы зайти сегодня ко мне в кабинет, часа в два? Вопрос важный.

— Я уволен?

Он испуганно таращит глаза, понижает голос.

— Зачем говорить об этом здесь?

Пусть так, почему нет? Значит, ты хочешь, Адриенна, чтобы я зарабатывал на жизнь скульптурой.