— Алмаз «Джонкер»… Ювелирная работа, — я взглянула на мужа: он походил на мальчишку, в кои-то веки убравшегося в комнате и теперь пытливо заглядывающего в мамины глаза, надеясь на поощрение. — Ты безупречен, как всегда.

Он не улыбнулся, но глаза его просияли.

Он никогда не рассказывал мне о «делах» заранее: моя реакция должна быть естественной — даже для самой себя.

— В этот раз пришлось повозиться, — небрежно заметил он. — Но ты, судя по всему, мной довольна?

— Ещё бы, — подавив тяжёлый вздох, я взъерошила ему каштановые кудри.

Чутьё никогда меня не обманывало. Его — тоже. Следствие зашло в тупик, и год мы играли в странную игру, кошки-мышки, где оба знают, что другой знает, но не могут и не хотят рушить сложившуюся ситуацию. А потом Алёшенька пришёл ко мне с предложением руки и сердца — и с повинной. Тогда я в первый и в последний раз в жизни увидела чёрный чемодан, где скрипка Амати покоилась по соседству с жемчужным ожерельем Александры Фёдоровны Романовой и подлинником «Букета фиалок» Мане; тогда его послужной список насчитывал всего три блестящих ограбления. Я до сих пор не знаю, где он хранит свои сокровища; он лишь говорит, что меня ни в чём не смогут обвинить и, даст Бог, по истечении срока давности он пристроит их в хорошие руки. А если не он, так кто-нибудь другой.

Ещё он говорит, что всего их будет двадцать четыре. Законченный опус: как каприсы Паганини, как прелюдии Рахманинова и Шопена.

С артистической лёгкостью, так ему свойственной, он протянул мне весы, на одной чаше которых лежала его жизнь, а на другой — смерть; и от одного моего слова зависело, погубить его или помиловать. Он любил меня, он не хотел мне лгать. И он готов был принять от меня, — одной меня, — смертный приговор, будь на то моя воля.

Вор и следователи — вещи несовместные. Враги, осуждённые пребывать по разные стороны черты.

Но всё дело было в том, что стоило мне взглянуть в его глаза, и я поняла, что отныне моя сторона — там, где бьётся его сердце, звучит его голос и спорит с вечностью его скрипка.

Через две недели будет очередной аукцион, и вскоре он — через десятых лиц, естественно — узнает об очередном нечистом на руку богаче, купившемся на престиж, но не имеющем ни малейшего понятия об истинной ценности сокровища, попавшего в его руки: не видящего его красоты, пропитывающей его Истории.

Эх, Лёшка, Лёшка… Соловей мой, разбойник и ночной певец…

— Утешаю себя только тем, — всё-таки произнесла я, — что я всё равно тебя поймала… в каком-то смысле.

— Ещё бы! Оковы обручального колечка куда прочнее тюремных наручников, чтобы ты знала. В старину так точно были, а нам стоит брать пример с наших славных предков, — он поймал мою руку. Поцеловал вначале её, а потом кольцо с крупным бриллиантом на безымянном пальце. — Не помнишь, на чём мы остановились утром?

— Папагено, — мигом приуныла я.

Склонив голову набок, какое-то время он созерцал моё лицо. Потом улыбнулся — мягкой улыбкой кота, запертого на ночь в молочной лавке.

— И это тоже, — согласился он, подхватывая меня на руки. — Но чтобы иметь возможность принести тебе кофе в постель, сначала надо тебя туда уложить…