И на мальчишку.

    Он стоял, пошатываясь.

    Стоит и шатается – значит, живой, а остальное, право же, такая ерунда. Стоишь, дружочек… вот и стой… хорошо стоишь – мне не дотянуться… вот там и стой… и ко мне близко не подходи… вообще никак не подходи.

    Он судорожно всхлипнул, глаза его округлились, губы побледнели… а, проваль – вот только ты мне попробуй еще и в обморок грохнуться.

    – Мастер… – Слова клокотали у него не то в груди, не то в горле, словно кровавые пузыри у раненного насмерть. – Мастер, я… я нечаянно…

    Я стиснул зубы, но смолчал. Конечно, нечаянно. А как же. Нарочно такое нипочем не устроишь.

    – Мастер… я только… только одним глазком…

    Кто бы тут говорил о глазах!

    – Я… посмотреть только хотел…

    И вот тут я понял, почему мастер Дайр, за вычетом того единственного раза, так никогда и не поднял на меня руку.

    Понял, потому что именно этого мне сейчас и хотелось до боли в стиснутых зубах. Просто-напросто снять ремень или отломить хворостину – и выдрать маленького поганца на чем свет стоит.

    Думаю, мастера Дайра это желание посещало не единожды. Особенно поначалу.

    Нет, наказывал нас мастер Дайр и вообще не слишком часто, а уж чтобы выпороть кого или зуботычину отвесить… такое и вовсе случалось реже редкого. Да ведь за столько-то лет каждому перепало.

    Почти каждому.

    Никогда, ни разу мастер Дайр не ударил двоих – Сахаи Нену и меня. Забавно, я ведь раньше и не замечал что Сахаи – тоже… о нет, во время тренировок нас никто не щадил. Нас сбивали с ног, мы летели в пыль, прикладывали примочки к рассеченной скуле и ворочались ночами, кусая губы, чтобы боль не исторгла ни единого стона… но нас никогда не били . Никогда. Мы получали удары – но не побои. Даже когда мы этого заслуживали. Даже и поначалу.

    Особенно поначалу.

    По той же самой причине, по которой я сейчас не подыму руки на этого маленького мерзавца.

    Потому что НЕЛЬЗЯ.

    Он захлебывался сухим, бесслезным плачем, лежа у меня в ногах. По моей левой щеке текла кровь, заливалась узкой струйкой в уголок рта, стекала вдоль ямочки на подбородке и срывалась с нее то на голое плечо, то на изодранную рубаху – шмяк… плюх… шмяк… плюх… плечо мокрое от пота, и рубаха тоже мокрая от пота, мокрая насквозь… шмяк… плюх… шмяк… плюх…

    Я нагнулся, поднял его за шиворот и одним рывком поставил на ноги.

    – Сходи по грибы, что ли, – велел я ровным бесцветным голосом. – Жрать ведь что-то надо.

    В горле у него вновь клокотнуло.

    – Мастер Кинтар, я…

    Он не устоял на ногах, он вновь повалился на колени, и рыдания душили его пуще прежнего – вот-вот не переможет, вот-вот задохнется…

    Плохо. А, проваль – не просто плохо.

    Хуже некуда.

    Он не может, не сможет себя простить. И плевать ему, что я его простил – сам он не простит себя никогда. Мне ли не знать. Правильно мастер Дайр меня тогда… без капли жалости… потому что пожалей он меня… нет, я все равно не смог себя простить, даже и сейчас, даже и зная то, что знаю… поле всего, что сказал мне Тхиа, я себя не простил… но я хотя бы смог дышать – а иначе я задохнулся, захлебнулся бы своей виной, захлебнулся бы насмерть… как Интай захлебывается – еще хрипит, еще дышит, но уже, уже…

    Он стоял на коленях, разрываясь сухим плачем, почти кашлем.