|
Отужинав, мы перешли в предоставленную нам комнату для гостей и сели там угощаться турецким кофе и бренди. Именно тогда доктор Дарга вновь повел разговор о самоубийствах. На этот раз он явился вооруженный цифрами и фактами. Я не буду пытаться слово в слово пересказывать последовавшую за тем дискуссию (она затянулась далеко за полночь), скажу только, что наш разговор определенно дал понять: суждения Дарги насчет «биологического угасания» были не настолько уж сумасбродны, как казались вначале. Чем, спрашивал Дарга, можно объяснить такой невероятный рост числа самоубийств в мире, когда мы сами только и делаем, что твердим, будто это все лишь обыкновенный «невроз цивилизации»?
Скукой от невозможности проявить себя? Отсутствием цели? Но возможности проявить себя в сегодняшнем мире по-прежнему хоть отбавляй; и психология за прошедшие пятьдесят лет сделала колоссальный прогресс. Уровень преступности в мире, при всей его перенаселенности, неизмеримо ниже, чем можно было бы предполагать. В первой половине двадцатого века рост преступлений и самоубийств шел параллельно. Отчего же преступность теперь внезапно сократилась, а суицидность возросла до таких драматических размеров? В этом есть какое-то несоответствие. В прошлом самоубийство и преступление были всегда взаимообусловлены. Высокая суицидность первой половины двадцатого века частично объяснялась самой преступностью: одна треть убийц кончала с собой. «Нет, — заключил Дарга, — здесь причиной какой-то непонятный закон исторического угасания, существование которого прозревал лишь Шпенглер. Люди в отдельности — просто клетки огромного организма цивилизации. И все здесь происходит по аналогии с человеческим телом: процесс старения с возрастом резко убыстряется...» Вынужден сознаться, его слова показались мне весьма и весьма убедительными. В половине первого ночи мы очень тепло расстались, и два наши вертолета, поднявшись в пронизанный лунным светом воздух Кадирли, полетели каждый в своем направлении. К часу ночи мы снова уже были на месте раскопок. То была прекрасная ночь. Воздух утонченно благоухал ароматом нарциссов (древние греки называли их «цветами подземного мира») и специфическим запахом кустарника, растущего на вершине холма. Тишину нарушал лишь шум воды в реке, ровный и длительный. Вид горных вершин напомнил мне о моей первой поездке на Луну — они были красивы той же отчужденной, безжизненной красотой. Райх, ум которого был все еще занят статистикой Дарги, удалился к себе в палатку. Я поднялся на холм и зашел в одно из помещений верхних ворот. Оттуда по лестнице взошел на верх стены и, стоя там, озирал залитую лунным сиянием равнину. Я понимаю, что состояние мое в ту минуту было романтически возвышенным, и я испытывал желание еще более его усугубить. Так я стоял, затаив дыхание, и представлял себе давно канувших в небытие стражей, которые когда-то в глубокой древности стояли на этом самом месте; думал о тех незапамятно далеких временах, когда единственной землей, лежавшей по ту сторону гор, была земля Ассирии. И вдруг совершенно внезапно мысли у меня смешались, приняв мрачную окраску. Я с неожиданной остротой ощутил, насколько я, стоящий здесь, ничтожен и никчемен. Собственная жизнь показалась мне не более чем микроскопической каплей в океане Времени. Я почувствовал отчужденность окружающего меня мира, безразличие Вселенной, и с каким-то даже удивлением взглянул на нелепое упорство человека, чья манера мнить себя великим просто неизлечима. И мне вдруг показалось, что жизнь — это не более чем сон, который для людей так никогда и не был явью. Нахлынувшее одиночество было невыносимым. Мне захотелось пойти и отвлечься беседой с Райхом, но свет у него в палатке уже погас. Я полез в верхний карман за носовым платком, и там рука у меня наткнулась на сигару, которую мне подарил доктор Фуад. Сигару я принял исключительно в знак дружбы — сам я почти не курю. |
