— Хемингуэй? Что за фамилия такая? — поинтересовалась Фонни.

— Понятия не имею, — ответила я и вышла из комнаты, чтобы вскрыть письмо. Конверт был такой мятый, словно пролежал несколько дней в кармане, и мне это понравилось, хотя содержание письма по-прежнему оставалось неизвестным. Я нашла тихий уголок в гостиной, рядом с роялем, и обнаружила, что внутри листы тоже помяты, а на них темными чернилами выведено: «Дорогая Хэсович, — так начиналось письмо. — Ты в поезде, а я здесь, и так пусто после твоего отъезда. Скажи мне, ты правда существуешь?»

Я отложила письмо: не в силах справиться с чувством, которое он вложил в меня. «Ты правда существуешь?» Тот же самый вопрос задавала и я — и у меня для этого было больше оснований, особенно после наставлений Кейт. Я была надежная, как земля, по которой он ступал, возможно, слишком надежная. А он? Правда, его интерес ко мне за все время визита ни разу не поколебался, но это еще не означало, что на него можно положиться, — возможно, он просто считал, что я стою того, чтобы потратить на меня какое-то количество времени. По правде говоря, я вообще не знала, что о нем думать, и потому продолжала читать письмо, с жадностью глотая строки, а он писал, чем занимается и чем хотел бы заниматься, о своей работе, мыслях. Есть вероятность получить место в ежемесячнике «Кооперативное содружество» при условии, что он будет и репортером, и автором, и редактором. «Условия не ахти, но, наверное, соглашусь», — писал он. Хотя в голове бродили разные мысли на его счет, но я ничего не могла с собой поделать: мне нравился его голос, интонации и то, что написанные слова начинали звучать, и тогда я слышала того Эрнеста, который под разными предлогами пытался пробраться в мою комнату в Чикаго. Сейчас его письмо проделало то же самое, и Эрнест оказался здесь, в гостиной, где за минуту до этого было темно и душно.

— Ну что? — спросила Фонни; шурша темной шерстяной юбкой, она вошла в комнату. — Что он пишет?

— Ничего особенного, — ответила я, хотя это была неправда. В Эрнесте Хемингуэе все было особенным.

— В любом случае приятно иметь новых друзей. Я рада, что ты хорошо провела время. — Фонни села и занялась рукоделием.

— Действительно рада?

— Конечно. Я хочу видеть тебя счастливой.

Это могло быть правдой только в том случае, если быть счастливой означало, что всю оставшуюся жизнь я проведу на втором этаже одинокой незамужней теткой.

— Спасибо, Фонни, — поблагодарила я сестру и, извинившись, пошла в свою комнату, где тут же села писать ответ. Я не хотела показаться восторженной и не хотела, чтобы мое письмо имело определенный подтекст, но, приступив к делу, поняла, что мне нравится писать ему. Мой ответ растянулся на весь день — я писала обо всем, что происходит со мной; мне хотелось, чтобы он видел, как я хожу из комнаты в комнату, играю на рояле, пью чай с имбирем в обществе своей подруги Алисы Хант, наблюдаю, как садовник подрезает розы и обвязывает на зиму мешковиной. «Вечером я тосковала по озеру, — писала я. — И еще по многим вещам. Хотел бы встретиться со мной в кухне за сигаретой?»

В уголке старого маминого зеркала торчала фотография, на которой я в купальнике нежилась на реке с Алисой, — обе счастливые, залитые солнцем. Такой Хэдли, ясно, уже не было, но я решила, что Эрнесту понравится ее открытое лицо и посланная всему миру улыбка. Смахнув с фотографии пыль, я сунула ее в конверт вместе с письмом. И тут же, не думая, я заклеила конверт, надела коричневое пальто и направилась к почтовому ящику на углу улицы. Стемнело; я шла по улице и смотрела на окна, похожие на светящиеся шары. Они слабо освещали все вокруг — и на мгновение я вообразила, что этот свет тянется над холмистыми полями и окутанными сном амбарами от Сент-Луиса до Чикаго.