Когда он ушел, на кухне воцарилась тишина, ясно говорившая мне, что я здесь лишняя. Но я не торопилась уходить. У меня на коленях сладко уснул Ренцо, и мне не хотелось так быстро менять теплую кухню на декабрьский холод улицы.

– На какие средства ты живешь, хотелось бы мне знать? – вдруг вырвалось у Стефании. – Ты нигде не работаешь. Откуда же у тебя берутся деньги на еду?

– У меня есть любовник, – совершенно серьезным тоном отвечала я, – этакий сказочно богатый молодец с роскошными усами, который не интересуется ничем, кроме женщин. Он меня и содержит. Если захочу, он будет содержать и всех моих друзей и родственников.

К моему удивлению, Стефания восприняла это всерьез.

– Я так и знала! Знала, что ты не приучена к честному труду и всегда останешься куртизанкой… Но будь уверена: мы не польстимся на деньги твоего любовника. И ты очень правильно сделала, что отказалась прийти к нам на Рождество. Я даже не ожидала, что ты проявишь такой здравый смысл.

– Не надо оскорблять меня, – предупредила я, – а то я могу передумать. Вот возьму и нагряну к вам на праздник… Ладно, не бойся, я шучу. Я вовсе не намерена портить тебе торжество.

Я набросила на плечи старый плащ, повязала голову белым пушистым платком, как это делали все парижские простолюдинки, и предпочла выйти, не попрощавшись.

Было 13 декабря 1792 года, день святой Люции, шла предпоследняя неделя рождественского поста – адвента, придерживаться которого нынче вынуждены даже атеисты, так как мясные продукты были по карману только богачам. Раньше, до революции, в эти предрождественские дни монахи-августинцы, следуя давнему обычаю, пекли бы блины, поливали бы их лимонным соком и рассылали бы мальчишек продавать их. Сейчас о блинах и речи не было.

Несколько дней назад выпало много снега, и теперь он таял, смешиваясь с уличной грязью и чавкая под ногами. Небо над Парижем было свинцовое, затянутое серыми тучами, и, несмотря на то что было всего лишь два часа пополудни, день был хмурый, казалось, уже надвигаются сумерки. Зима не обещала быть холодной и снежной, а обещала скорее типичную французскую зимнюю погоду – ветреную, промозглую, влажную, с мокрым снегом и слякотью. Это радовало женщин: значит, фонтаны не замерзнут и можно будет без лишних трудностей набирать оттуда воду.

Вместо того чтобы отправиться прямо к себе домой на улицу Мелэ, я сделала небольшой крюк и повернула на улицу Тампль. Это здесь в средневековых башнях уже четыре месяца был в заключении свергнутый король Людовик XVI с семьей. Два дня назад короля допрашивали в Конвенте: он все отрицал, отвергал все обвинения, так что даже Марат, кровожадный истеричный Марат воскликнул: «Как велик бы он был для меня в этом унижении, если б не был королем!» Увы, теперь главным обвинением было именно последнее обстоятельство…

Я подошла поближе. Серые толстые каменные стены, чисто выметенные голые дворы, где вырублены все деревья, стража – в каждом углу, на каждом этаже. Надо думать, рыцари-тамплиеры, которые возвели пять веков назад этот замок, не отличались веселостью нрава. И похоже, проживание в этом замке даже им не принесло счастья.

Возле Тампля, как всегда, собралась толпа любопытствующих. Несмотря на то что башни были отделены от зевак тремя дворами, от желающих увидеть короля за прогулкой отбоя не было. Мне было грустно. Когда-то, до революции, замок Тампль был веселым и уютным гнездышком, его стены хранили серебристые переливы очаровательной музыки Моцарта…

– Короля я видела однажды. Он гулял с сыном.

– А я видел, как дофин запускал змея…

– Ходят, взявшись за руки. Тоже мне, родственнички!

– А королеву никогда не увидишь. Она, стерва, гордая.